На панели, подключенной к изголовью ванны, – жизненные показатели Чинел. И они почти нормальны. Но с мозговой активностью все почти безнадежно. Ни одна область ее мозга не светится. Она даже не спит. Она просто в ловушке. В ловушке непроглядного сна, из которого нет пробуждения.
– Может, так будет всегда. – Голос Онайи наливается металлом. Будто он из того же сплава, что и рука. – Может, никто из нас не доживет до хороших дней Биафры. Эта война… Она… Она сжирает все.
Если Чинел слышит ее, то поймет, о чем она. Агу и Чиамер. Сестры, которые погибли, – Кесанду, Обиома, Джиника. Их абды. Лагерь, где они выстроили себе жизнь, будучи совсем девчонками. И Айфи.
Она думает об Айфи и не плачет. Не злится. Вообще ничего не чувствует.
– Она жива. – С губ Онайи срывается невыразительный смешок. – Выжила после всех этих лет. Не знаю, как ей это удалось, но она выжила. Она выжила. Она выжила, а я… Я покинула ее… – Прорываются слезы. Слова больше не идут, она задыхается. – Я оставила ее. Я думала, она умерла.
Эмоции захлестывают Онайи. Ноги не держат ее. Она хватается за поверхность флексигласа и едва не разбивает его. Вдруг рыдания переходят в смех. Горький, едкий смех.
– Я бросила ее, а она вернулась, чтобы убить меня. – Онайи снова обретает контроль над собой, словно перезагрузив операционную систему. Она всхлипывает и вытирает слезы. – Когда я нашла ее и привезла к нам на базу, ты меня ни разу не спросила, откуда она. Ни разу не спросила, зачем нам маленькая девочка, от которой никакой пользы. Для подруги она была слишком мала. Не говорила на нашем языке. Возможно, даже шпионила за нами. Нам было не до того, чтобы обучить ее, как обращаться с оружием. Не те годы. Я просто привела ее, и ты приняла это.
Ритм сигнала не меняется. Онайи знает: глупо рассчитывать, что Чинел услышит ее и ответит, но в глубине души не теряет надежды.
– Завтра она предстанет перед судом. Ее казнят сразу после суда. – Она стискивает зубы, сжимает металлические кулаки. – Я бы хотела, чтобы ты спросила меня, для чего я это тогда сделала. Зачем привела в семью чужака. Лучше бы ты спросила. Но ты промолчала. А может, ты догадывалась. Ты была умнее нас всех. Догадывалась, что, задай ты мне этот вопрос, я отвечу: «Не знаю», и это правда. – Взгляд Онайи устремлен на что-то невидимое. – Я не смогла. Не смогла убить ее. А теперь из-за этого может погибнуть наше государство. – Она смотрит на безмятежное лицо Чинел. – Прости.
Шаги Онайи эхом разносятся по тюремному коридору.
Она останавливается у последней камеры.
Айфи сидит на полу, скрестив ноги и опустив голову, руки лежат на коленях, скованные наручниками. Она не поднимает головы, когда Онайи становится напротив нее. Постель нетронута. На ней белая тюремная одежда того же цвета, что и стены. Только пятна засохшей крови на воротнике и груди. Она не издает ни звука.
– Завтра суд, – говорит Онайи. – Ты ответишь за свои преступления. Тебя казнят. – Она сжимает кулаки. – Тебе сделают смертельную инъекцию.
Айфи не шевелится.
– Считай это нашим последним добрым жестом.
На этой фразе Айфи поднимает глаза и кривит губы в усмешке. Но молчит.
Когда ты такой стала? – хочет спросить ее Онайи. Во время заключения? Раньше? Была ли ты такой уже тогда, когда я привела тебя к Боевым девчонкам? Всегда была такой?
– Добрым жестом? – Айфи говорит это таким страшным голосом, какого Онайи никогда не слышала. – Я нигерийка. Йоруба. Ты назвала меня игбо и соврала. Ты дала мне жить как невинному ребенку, но и это была ложь. Ты дала мне надежду на будущее, в котором я, наивная маленькая девочка, еду в Америку изучать какую-то чушь. И это была ложь.
Онайи смотрит на Айфи. Ее левый глаз опух и не открывается.
– Даже сейчас ты врешь. Вы выбрали смертельную инъекцию не из доброты, а потому что вы трусы.
Между ними повисает гнетущее молчание, непробиваемое, как бетонная стена. Онайи ждет, что Айфи станет все отрицать, скажет, что не знала, что за ней следят, что понятия не имела о бомбежке, что хотела застрелить только Онайи. Онайи ждет.
Тишина. Айфи не отрицает причастность к массовому убийству. Может, она его даже хотела.
Айфи не умрет завтра, говорит себе Онайи, уходя. Айфи давно умерла.
Глава 62
Айфи дрожит всем телом, видя, что Онайи уходит.
– И это конец? – Айфи хочет, чтобы ее голос звучал так же твердо, как у Онайи. Но нет. Она слышит в нем нотки мольбы. И ненавидит себя за это.
Онайи останавливается:
– Это война. Так случается. И так случилось теперь. Ни больше ни меньше.
Но она не двигается. Не уходит, и в Айфи рождается трепет надежды. Она не может отпустить ее. Не сейчас.
– Скажи, что это была ты. – Наручники на запястьях Айфи такие тяжелые. – Скажи, что это ты убила мою семью. Мне нужно знать. – Ей почти неловко за ненависть, которую она испытывала всего несколько часов назад.
Онайи долго молчит.
– В июле. Шестого июля. Я помню, потому что это был чей-то день рождения. Кого-то из группы. – Онайи мотает головой. – Не помню имени. Но мы в тот день с утра праздновали. У нас по ночам были задания, а утром и днем мы были свободны. Снова могли побыть обычными девчонками. Мы же тогда еще не до конца все потеряли. Шестого июля праздновали день рождения. Потом, в ту же ночь, пересекли границу штата Абиа и наткнулись на неохраняемую деревню. Та девочка, у которой был день рождения, не хотела нападать на них. Она хотела сражаться только с солдатами. Не хотела убивать мирных людей. Но наш командир постоянно твердил, что на войне мирных не бывает. Все уснули, и мы совершили набег. Там не было оружия. Не было боеприпасов. Там просто была… еда. Еда, скот, миски-калебасы. Ничего важного для войны. Но мы взяли заложников. Не знали, что еще делать. Бесполезное для нас место. Но у командира появилась идея заснять все это. Чтобы толкнуть речь, которую покажут нигерийцам. И оправдать то, что мы собирались сделать. Он поставил меня и другую девочку рядом с заложниками. В отряде еще были молодые парни, мальчики, мужчины постарше. Некоторые отказывались. Некоторые, наоборот, жаждали крови. Возможно, им досталось в прошлом. Может, работы лишили, может, кто-то потерял жену. Или нигерийцы плохо с ними обращались. Они и затаили обиду. Так случалось на войне, особенно тогда, в начале. Обида – очень удобно. Всегда потом можешь сказать, что человек, которого ты убил, был твоим врагом. Или что тебя пытался убить. Даже если это не так.
Она замолкает, словно натыкается на стену, которую ни обойти, ни перелезть. Вздыхает.
– Пока все готовились к записи, женщина с длинными серебристыми косами, в платье с красными, синими и золотыми цветами попыталась напасть на девочку, у которой был день рождения. И я застрелила ее.
– Ты убила мою маму, – шепчет Айфи, по лицу катятся слезы.
