– Мой мальчик, – повторяет он. – Мой бедный, бедный мальчик.
А потом мне почти – почти – удаётся доказать правдивость рассказанной истории. Я включаю свой телефон в розетку, даю немного зарядиться, чтобы он ожил, и открываю фотографии. Я сделал их пару дней назад, а для дедушки Байрона с тех пор прошло тридцать лет: мы с Паем на пляже, мы с дедушкой и Гипатией.
– Ты помнишь это? – спрашиваю я, а он медленно и грустно качает головой:
– Наверное. Смутно. Моя память… ну, скажем так, она не та, что раньше.
Мы сидим в тишине, дедушка Байрон долго всматривается в фотографию на моём телефоне и потом тихо спрашивает:
– Почему ты сбежал после… этого происшествия?
Я понимаю, что мне нечего ответить, и, подняв глаза, вижу, что дедушка неотрывно смотрит на меня. В его вопросе нет ни злобы, ни осуждения – он просто хочет услышать ответ, ведь этот вопрос мучил его, как я теперь понимаю, все тридцать лет. Сейчас я себя ненавижу. Я знаю, как жалко, недостойно и глупо это выглядит, но могу только отвести взгляд в сторону, пожать плечами и, опустив голову, сказать:
– Не знаю.
Повисает длинная пауза, и меня передёргивает от всей неуместности и ущербности собственных слов. Оглядываясь назад, я гадаю, не эти ли секунды определили отношение ко мне дедушки Байрона.
С этого момента я чувствую, что он верит в мою историю, но в то же время винит меня в смерти Пая и в том, что я не повёл себя мужественно, а сбежал как трус, оставив его на тридцать лет в горе и неведении.
Он говорит только:
– Уже поздно, сынок. Отвести тебя в твою комнату?
– Мою комнату?
– Ну, ты выглядишь усталым – и где ещё тебе остановиться?
Маленькая спальня была раньше комнатой Пая. На стене полка, заставленная научными книгами, и плакат с видом на Землю из космоса, а с потолка свисает модель Солнечной системы. На столе до сих пор лежат учебники и даже стоит стакан с карандашами.
– Я не смог ничего поменять здесь, когда он… когда Пай нас покинул.
На вид всё тут совсем не так жутко, как кажется по описанию. Мне даже приятно почувствовать себя ближе к Паю.
– Мне здесь нравится, – говорю я и улыбаюсь ему своей самой искренней улыбкой. Но он безучастно смотрит сквозь меня. Его, конечно, трудно винить. Вряд ли он ожидал, что этот вечер сложится именно так. И тут меня осеняет. До сих пор я никак не мог понять, что же ещё отличает этого дедушку Байрона от прежнего, а всё дело в его руках: обе они прямые и здоровые. И я спрашиваю:
– Помнишь, как я попросил тебя проверить пиротехническую установку?
Он поднимает глаза, стараясь вспомнить, и потом кивает:
– Да, мне кажется, я помню, как ты об этом говорил. А что?
– Вижу, ты сдержал своё слово.
Я сижу на кровати, а он встаёт на колени, чтобы помочь мне разуться:
– Давай, сынок. Ты, должно быть, в рогалик скручен.
(В рогалик скручен = измучен
[59]. Такого я раньше от него не слышал и поэтому улыбаюсь.)
Потом дедушка снимает с меня носки, отворачивается, и вдруг снова резко поворачивается обратно, как будто голова у него на шарнире. Он таращится на мои ступни, то есть именно таращится, и нервно тянется вперёд, чтобы их потрогать. Как золотая рыбка, он хватает ртом воздух и, готов поклясться, даже немного бледнеет. Тот старый дедушка Байрон из прошлой жизни, конечно же, прекрасно знал о моих сросшихся пальцах. А этот приходит в ужас, и я стараюсь отвлечь его, в шутку пошевелив ими (кажется, получилось не смешно – во всяком случае, он не засмеялся).
– Да, «синдактилия» – это так называется. Редкая штука! Ты видел такое раньше?
Дедушка кивает:
– Однажды, – но больше не говорит ни слова об этом. – Спокойной ночи, – и он выходит из комнаты.
Он улыбается, но за этой улыбкой скрывается что-то ещё. Несмотря на невероятную усталость, я не сплю, потому что не могу перестать думать о смущённой улыбке дедушки Байрона и о его чрезмерной реакции на особенность моих ног – в сущности, такую незначительную.
Глава 75
Конечно, в итоге я уснул, а проснувшись, вижу, что укрыт пододеяльником Пая с картинками из «Доктора Кто». Мои вещи – одежда и рюкзак – убраны с пола, куда я их бросил. Старомодные электронные часы на комоде показывают 14:02. Я проспал около двенадцати часов и не скажу, что свеж как огурчик, но вставать всё-таки нужно. На столе стоит картонная коробка с низкими краями, в ней блюдце с водой и немного мюсли, а ещё порванная газета, под которой свернулся Алан Ширер. Дедушка Байрон успел сделать всё это, пока я спал.
Я смутно припоминаю, как проснулся ночью и увидел, что дедушка Байрон сидит на моей кровати. Уже светало, его глаза блестели в голубоватом свете, проникавшем в окно через тонкие занавески, и было заметно, что он плакал. Я повернул к нему голову на подушке и сонно улыбнулся.
– О, Пай, сынок, – пробормотал он. – Я скучал по тебе.
Я хотел сказать:
– Я не Пай, я Ал, – но, открыв рот, не решился разрушить его предрассветные грёзы. Вместо этого я сказал:
– Я… устал, – отвернулся и стал спать дальше.
На стуле приготовлена одежда, она не новая, и я сразу понимаю, что это вещи Пая. Здесь и блестящая синяя куртка, в которой он был в день нашего знакомства. Я одеваюсь. Вещи пахнут так, словно висели в шкафу годами.
Я несу хомяка и его коробку вниз на кухню, а там дедушка Байрон что-то набирает на клавиатуре ноутбука. На столе перед ним стоит фотография в рамке, на ней папа, мама и я – должно быть, дедушка вытащил её из моего рюкзака, пока я спал. Когда я захожу и вижу всё это, он немного прикрывает экран ноутбука рукой, просто вынуждая спросить:
– Что ты делаешь?
Не отвечая прямо, он смотрит на меня с грустным подобием улыбки: я и так похож на Пая, а сейчас на мне вдобавок его одежда. Он идёт к двери.
– Мне нужно тебе кое-что рассказать, – говорит он, натягивая резиновые сапоги и заправляя в них джинсы. Он показывает на пару сапог для меня.
На улице он быстрым шагом идёт к пляжу, и мне приходится почти бежать, чтобы поспевать за ним. И вот мы на набережной. Мы стоим на высоком поросшем травой мысе: с одной стороны от нас двойная бухта Кальверкота, с другой – жёлто-белая полоса пляжа, которая тянется до Тайнмута. К пляжу спускается длинная лестница, занесённая песком, – пока мы идём по ступенькам, дедушка Байрон говорит, что не спал всю ночь и сидел в Интернете. В воздухе висит холодная дымка, и я немного дрожу, но мне всё равно – я слушаю историю, которую рассказывает мне дедушка.
