Мы стоим около её двери. Дедушка Байрон велел мне вести себя спокойно и не делать глупостей. Но вот она открывает нам дверь – и она точно, точь-в-точь моя мама, вплоть до того, как вытирает кухонным полотенцем руки. Что-то подталкивает меня вперёд – и с ходу, не дожидаясь других каких-то слов и приветствий, я выпаливаю:
– Привет, мама! – и заключаю её в объятия. Я точно знаю, что величайшая сила во вселенной – родительская любовь – поможет ей увидеть истину. Сейчас она почувствует, что я её сын, и обнимет меня, и поцелует в макушку, и скажет: «Я скучала по тебе, Ал. Всю свою жизнь я скучала по тебе, и вот ты пришёл», – и тогда всё будет хорошо.
Но она этого не делает. И хорошо уже не будет.
Это ужасно. Она мягко высвобождается, держит мои руки и заглядывает мне в лицо со словами:
– Э-э-э… Всё в порядке? – а я снова говорю ей:
– Мама? – и понимаю, что всё испортил.
Она неприятно удивлена, но старается не показывать этого. Переводит взгляд на дедушку Байрона и всё ещё держит мои руки, чтобы я не бросился обнимать её снова.
– Это… гм… – начинает дедушка Байрон, – это мой внук Ал Чаудхари.
Мама наклоняет голову, смотрит мне в глаза и медленно говорит:
– Привет, Ал. Очень приятно познакомиться. Понятно. Она решила, что я плохо соображаю или у меня какая-то задержка развития, – ну а что ещё она могла подумать? Так начинаются самые странные и неловкие пятнадцать минут в моей жизни. Или – по аналогии с тем, что сказал мой тёзка профессор Эйнштейн про горячую плиту/симпатичную девушку – «пятнадцать минут с мамой, которая в то же время вам не мама, да ещё и в компании её подозрительного мужа покажутся вам вечностью».
Мы с дедушкой Байроном проходим в уютную гостиную, мамин муж Родди, теперь уже инспектор полицейского управления Нортумбрии, приносит чай, а ещё коробочку сока с трубочкой специально для меня, словно я пятилетний малыш. Мама, Родди и дедушка Байрон ведут взрослую светскую беседу со всеми этими «как ваши дела?» и другими вежливыми вопросами. За несколько минут я узнаю, что у мамы и Родди нет детей, но есть несколько племянниц и племянников, которых они очень любят, что они переехали сюда около восьми лет назад, и Родди сам построил оранжерею, и так далее… Но потом разговор идёт в другое русло: я не произнёс ещё ни слова, и кажется, будто большие вопросительные знаки повисли в воздухе – кто я, почему я назвал её «мама» и всё такое.
Мама обращается к дедушке Байрону:
– Вы сказали, Ал – ваш внук? Сын вашей дочери Ги… эм…
– Гипатии. Да.
– Разве она не переехала в Америку или Канаду много лет назад?
– А. Она… хм… вернулась.
И тут встревает Родди с вопросом:
– Но у него ваша фамилия? Чаудхари? – может, это мне просто кажется, потому что я нервничаю, и ситуацию усугубляет то, что он полицейский, но вроде бы в его голосе слышится недоверие.
– Да. Мы хотели сохранить семейную фамилию, – непринуждённо отвечает дедушка.
Нарочито непринуждённо, если вы хотите знать моё мнение. Родди продолжает смотреть на нас с подозрением.
А я? Я просто сижу и не говорю вообще ничего. То есть мне нечего сказать, понимаете? А что бы я мог сказать? Хуже уже не будет.
(Кстати, когда вам говорят это, помните: хуже – будет. Так и произошло, и полностью по моей вине.)
Я сижу на мамином блестящем чёрном диване. Кажется, я знаю, как доказать нашу связь и убедить её, что она моя мама, – надо показать ей мои сросшиеся пальцы. Я дожидаюсь, пока Родди выйдет на минутку, молча и быстро снимаю ботинок с носком, а потом восклицаю:
– Смотри!
(Ещё один совет: если вы в малознакомой компании и хотите укрепить сомнения в вашей вменяемости, есть хороший способ – можете просто разуться, снять носки и крикнуть: «Смотрите!»)
Мама бросает быстрый взгляд на мою ногу, снисходительно и немного нервно улыбается и умоляюще смотрит на дедушку Байрона.
– Мои пальцы! – говорю я. – Синдактилия! Как у моей мамы.
– О да! – восторженно отвечает мама, но это не её настоящий голос. Таким голосом разговаривают с детьми люди, у которых нет своих детей. Он чересчур звонкий. – Твой дедушка сказал тебе, что у меня так же? Ты, наверное, знаешь, какая это редкая штука! Так необычно! Ты особенный, да, Ал?
Особенный.
Мама улыбается мне, но и улыбка у неё ненастоящая. Это улыбка сочувствия, абсолютно искусственная, и большего я от неё не дождусь.
Пора уходить. Я уже не могу выносить этого, поэтому быстро надеваю носок, ботинок и встаю, когда в комнату заходит Родди. Мама уточняет:
– Как у твоей мамы, ты говоришь? – и потом обращается к дедушке Байрону: – Вы, кажется, не упоминали, что у Гипатии синдактилия?
– А, он запутался, бедняга. Он хотел сказать, как у папы. Что ж, был рад снова повидаться, Сара, Родди.
Мы стараемся поскорее убраться из их дома. Я знаю, что вёл себя странно, и Родди всё ещё подозрительно смотрит на нас, когда они прощаются и говорят: «Приходите ещё». Я знаю, что провалил операцию, но у меня в запасе остался последний приём:
– Передай от меня привет тёте Элли! – говорю я, и у мамы меняется лицо. Дедушка Байрон чуть не уволакивает меня оттуда.
Мы садимся на мопед; я оглядываюсь и вижу, как Родди поворачивается к маме. Она поджимает губы и качает головой – и в этот момент я понимаю, что случится дальше. И знаю, что мне нужно делать.
Глава 77
Я ведь уже рассказывал вам, что дедушка Байрон помнит почти каждый день своей жизни? Чем дольше я размышляю об этом, тем сильнее меня это впечатляет. Он помнит важные события вроде свадьбы, пусть этим никого и не удивишь, ведь такие вещи помнят все. Но он может вспомнить и любые мелочи: вкусный обед или одежду, которая была на нём в определённый день.
В голове у него более восемнадцати тысяч бит информации, покопавшись в которой, он может сказать, например, где был в какой-то конкретный день, где жил в тот период, кто с ним был или что он ел. Это нигде не записано, конечно, так что проверить никак нельзя, но я ему полностью доверяю.
По радио могут назвать дату, а он закроет глаза и скажет:
– А, да! 12 марта 1977 года. В этот день мы с твоей бабушкой Джули гуляли по пляжу и попали под невероятно сильный град – огромные градины были размером с горох, – и иногда добавляет, кто там был ещё и что на них был надето, но так происходит не всегда.
Между тем мы заходим в дом дедушки Байрона на негнущихся после поездки на мопеде ногах. Мне нужно кое-что выяснить. Мы ни слова не сказали друг другу на обратном пути – в основном из-за того, что разговаривать под шум двигателя и свист ветра практически невозможно. Да и что тут скажешь – я могу только извиниться за то, что всё испортил.
