– В добрый час, – произнес он простодушно. – Вы сказали, не подумав… такое случается и с самыми умными… Я прощаю вас, господин, прощаю, и больше не будем к этому возвращаться.
* * *
Скажем несколько только слов об убийстве матери Паскаля Симеони как о лице, не имеющем никакого отношения к нашему рассказу.
Лет пять тому назад, ночью, мать Паскаля – так горячо им любимая, – была убита вместе со служанкой одним разбойником, совершившим это низкое преступление из мести к человеку, неоднократно мешавшему ему идти по пути порока.
Теперь проследуем за охотником на негодяев и его слугой в этот дом смерти и вечного покоя, так как Анжелика Кайя, мать Паскаля Симеони – мы знаем, что это имя он принял вместе с новой обязанностью перед отъездом в Париж, – была похоронена тут же, всего в нескольких шагах от места преступления.
Читатель понял, конечно, из намека, сделанного искателем приключений Ла Пивардьеру, что его мать была похоронена не на общественном кладбище.
И этот домик, где прежде она встречала его с любящей улыбкой, а теперь покоилась вечным сном, Паскаль не продал бы и за все миллионы на земле.
Уйдя вскоре после смерти матери в монастырь, осиротевший сын находил, однако, невыразимое утешение в посещении этого места, где все было оставлено в прежнем порядке и где он сам обметал пыль, оберегая каждую вещицу, как скупой свое сокровище.
В саду, под тенью густых лип, покоились эти две жертвы под одинаковыми памятниками. Не уравнивает ли смерть все наши состояния?
На одном из памятников было выбито два слова: Моя матушка.
И чуть ниже – инициалы: А. К.
На другом лишь имя: Гертруда.
Снег все падал и падал, и обнаженные липы не могли защищать от него надгробные памятники.
– Дорогая мама! – прошептал Паскаль, склонив голову над могилой матери. – Как ей, должно быть, там холодно…
Жан Фише смел своей войлочной шляпой снег с плиты.
– Благодарю, Жан, – сказал ему кротко Паскаль.
Они оба преклонили колена и молились, молились долго. Когда они наконец встали, два воробья, перескакивавшие с одной ветки липы на другую, внезапно зачирикали, и чириканье это походило на жалобные стоны.
– Бедняжки! – промолвил Паскаль, взглянув на прелестных птичек. – Им здесь, вероятно, тоже холодно.
– Этим-то? Этим всегда холодно!
Паскаль грустно улыбнулся.
– То есть, Жан, ты полагаешь, что такова участь некоторых созданий – страдать?
– Нет, господин; так как Бог… хороший, я не думаю, что он специально отправил в этот мир животных, и уж тем более людей, для того, чтобы они были несчастными, но раз уж эти воробушки, особенно зимой, любят прогуливаться… значит, они любят зиму!
– Тем не менее, пока ты жил в деревне, ты, верно, видел, что, когда наступают холода, некоторые подобного рода птички приближаются к человеческому жилищу… и даже ищут там убежище.
– В котором им никогда не отказывают, это правда. Что, господин, раз уж в лютый холод эти воробушки имеют право задаром греться у крестьян, это и есть доказательство того, что я только сказал: Бог на них гневается не больше, чем на других, иначе он бы создал их размером с уток… вместо того чтобы сделать совсем маленькими, как мух… и тогда крестьяне не греться бы их пускали, а подавали бы к столу, – на тарелке, с картошечкой и репой.
* * *
Паскаль поднялся на второй этаж, в ту комнату, которую когда-то занимал. Там, из сундука, вделанного в стену, он вынул несколько свертков золота…
Затем он вернулся к слуге и, заперев вместе все окна и двери, они отправились в обратный путь.
Опередим их часа на два и войдем в «Золотую колесницу» вместе с нашим милым Ла Пивардьером.
Вернувшись в лавку, он выглядел таким расстроенным и взволнованным, что Жильетта, искренне любившая дядю, тотчас заметила его ненормальное состояние и поспешила предложить ему стул.
– Что с вами, дядюшка? – вскричала она. – Как вы бледны!
– Гм!.. Бледен, говоришь? – спросил он поспешно.
– Ужасно бледны! Вы, верно, озябли?
– Да… я озяб… бррр!.. Сегодня так холодно!
– Если хотите, я принесу вам горячего бульону… чтобы вам согреться?
– Не откажусь, милая Жильетта. Поди принеси мне бульону, малютка.
Жильетта исчезла в глубине магазина. В эту минуту из-за стойки вдруг донеслось какое-то рычанье.
Это Моник Латапи заворчала на свою племянницу за слишком нежную ее заботливость о дяде.
Ла Пивардьер повернулся к жене, которую до сего времени не замечал, что, впрочем, нисколько не удивительно, так как день клонился уже к вечеру, а горбунью и без того едва можно было разглядеть в ее кресле, за решеткой.
– А-а! – произнес Ла Пивардьер. – Так ты здесь, моя дорогая красавица!
– Где же вы хотите, чтобы я была? – язвительно спросила дорогая красавица. – Я не разгуливаю целыми днями, как некоторые.
– Если ты намекаешь на меня, то сильно ошибаешься: я прогуливался не удовольствия ради, доказательством чему служит уже то, что я чувствую себя не совсем здоровым.
– Да… да… И вам нужно бульону… самого крепкого… а суп доливай после водой… Пуф! Так я вам его и дала!
– Ну, полно!.. Не выходи из себя, моя милая!.. Боже мой, Жильетте недолго придется баловать меня!
Госпожа Латапи подняла голову
– Что? Вы скоро уезжаете? – спросила она, уставив свои маленькие глазки на мужа.
– Я отправляюсь завтра… может быть, даже сегодня вечером.
– А!
– И по этому случаю хотел бы переговорить с тобой насчет…
– Насчет денег, которых тебе хочется снова у меня выманить, обобрать меня и отправиться по старой привычке транжирить их с разными потаскушками? Ну, так вы очень ошиблись в расчете. Довольно я служила вам дойной-то коровой! Я уже устала работать для поддержания ваших дебошей! Вы не получите ни одного пистоля, ни одного экю! Ах, скажите, пожалуйста, ему нужно переговорить со мной!.. Да-да, знаю я эти разговоры-то!.. «Дорогая моя красавица, дай мне несколько сотен ливров, и ты избавишься от меня на целый год… на два года… я отправляюсь пытать счастья за море… в Америку!» Плут этакий! Достанет у него храбрости переплыть море! С моими денежками в кошельке он бродяжничает бог знает где, пока все не пропьет и не проест! А там – опять ко мне… и снова начинается та же история! Нет! Кончено! Подожги все, если это тебе нравится; сожги меня… убей… разбойник!.. чудовище!. изрежь меня на куски… и все равно не получишь ни су… ни единого!.. ни единого!..
Произнося эти ругательства, Латапи, с раскрасневшимся лицом, со сжатыми кулаками, металась за стойкой, уже готовая наброситься на мужа…
