Лафемас пожал плечами.
– Вы отказываетесь!.. – вскричал он. – Вы отказываетесь! Будь это в моей власти, я, пожалуй, избавил бы вас от этого труда. Но повторюсь: такова воля его преосвященства. Он дарует вам не только жизнь, но и свободу. Что стоите? – обратился он к своим людям. – Сажайте других в телегу; этот останется здесь.
Три человека с лицами висельников вошли на зов Лафемаса и принялись исполнять его приказания, уводя преступников.
– Но, повторяю вам, я хочу умереть вместе с ними!.. – вскричал опять Жан Фарин, вскакивая со своего места. – Я не принимаю этого постыдного помилования!.. Куда вы везете моих друзей?
Лафемас улыбнулся своей зловещей улыбкой.
– Вы очень любопытны, господин Жан Фарин, – произнес он. – Впрочем, для вас ни в чем отказа нет! Мы везем этих господ в гостиницу «Форсиль»… к славному мэтру Гонену… которому я хочу сделать сюрприз. Ведь он был с ними так дружен! Так вот, мое намерение – соединить их навеки! Понимаете, навеки!
– Да, презренный, понимаю: в гостинице «Форсиль» ты хочешь отомстить им за смерть твоих разбойников!..
– Хе-хе!.. Разве это не естественно, дорогой господин Жан Фарин! Разве вы не поступили ли бы точно так же на моем месте? Там они убивали… Там эти храбрые господа и будут повешены!
– Повешены?.. Как! Так вот какую смерть ты им готовишь, мерзавец!.. Довершай же свое прекрасное дело: поди и скажи своему господину, что он ошибается, воображая, что я буду ему благодарен за эту пощаду… напротив, ненависть моя возрастет к нему еще больше… Слышишь, Лафемас! Еще раз повторяю: я хочу умереть с моими друзьями!
– А я, именем моего господина, осуждаю тебя на жизнь. Заткните-ка рот этому бешеному… Это уже нестерпимо! Он один кричит больше двенадцати, которые были бы более вправе жаловаться на свою судьбу.
По знаку Лафемаса три человека бросились на Жана Фарина, заткнули ему рот и, крепко связав, уложили на пол.
Пока командир протестовал против оскорбительного для него прощения, все двенадцать ларошельцев стояли безмолвные… неподвижные… не одобряя и не порицая ни словом.
Но когда они увидели, что его принудили таким образом замолчать и бросили как бездушную массу на землю, произошла трогательная и не лишенная величия сцена.
– Позвольте! – сказал один из ларошельцев, Леперк, отстраняя палачей, собиравшихся тащить его.
Он встал на колени перед Жаном Фарином и, склонившись над ним, поцеловал его в лоб.
– Жан Фарин, – сказал он, – мы были свидетелями твоих благородных и бесплодных усилий последовать за нами в могилу, и мы благодарим тебя, нисколько не удивляясь тому, что ты сделал. Оставайся же на этой земле, раз уж тебя к этому принуждают. Оставайся, чтобы отомстить за нас!
– Да, чтобы отомстить за нас! – повторили в один голос все ларошельцы.
И один за другим, по примеру Леперка, все приговоренные к смерти отдали последний поцелуй приговоренному к жизни.
Но он их более не мог уже ни видеть, ни слышать. Задыхаясь от бешенства и горя, он лишился чувств.
* * *
Мы не будем слишком распространяться о казни двенадцати ларошельцев, хотя многие из нынешних писателей и любят вдаваться в подробности подобного рода.
К тому же в эпилоге этой книги нам предстоит описать такую ужасную, такую чудовищную сцену, что все настоящее бледнеет перед ней.
Лафемас решил – как уже и объявил нам, – что место, где погибли его друзья, будет также и местом казни их убийц.
Вместе с тем он желал также заодно разделаться там и с мэтром Гоненом.
Но какова же была его досада, когда, прибыв в «Форсиль» с преступниками, стражей и палачами, он не обнаружил там ни единой живой души, за исключением жены трактирщика.
Да и была ли еще эта женщина в настоящем смысле живым существом? Пораженная вестью о смерти дочери, несчастная мать сошла с ума. Забившись в угол комнаты и бессмысленно уставившись в одну точку, она, не переводя духа, повторяла монотонным голосом:
«Ну же, дамы и господа, заходите! Господин Гонен вам погадает! Расскажет и прошлое, и настоящее, и будущее!.. Заходите, заходите, заходите! Это стоит всего лишь два су!»
Даже Лафемас задрожал при виде этой несчастной, вернувшейся в своем безумии к тем временам, когда они с мужем выступали с представлениями на Новом мосту.
Но это человечное чувство только скользнуло по его гранитному сердцу.
Он спешил исполнить свою обязанность… которая доставляла ему столько наслаждения. По его распоряжению, к каждому из четырех железных оконных балкончиков, выходивших на главный фасад гостиницы «Форсиль», были прикреплены по три веревки.
Через четверть часа на этих веревках висело уже двенадцать трупов. Двенадцать шпаг дьявола завершили свое существование. Двенадцать ларошельцев были мертвы.
Вынужденные присутствовать при этом чудовищном зрелище, солдаты, стоявшие там, были бледны и старались повернуться спиной к этому дому, около которого толпилось уже более сотни любопытных крестьян.
Вдруг, когда Лафемас, этот коршун в человеческом обличье, удостоверился, испустил ли дух последний повешенный, на дороге, шедшей из Парижа, раздался топот несущейся галопом лошади.
С головой ушедший в свое гнусное занятие, Лафемас не обратил на этот шум внимания.
Но крестьяне, заметив всадника, вскричали:
– Да это же мэтр Гонен!
– Мэтр Гонен! – повторил Лафемас, вздрогнув, и затем добавил тихо: – Но не сошел ли и он тоже с ума?
Однако Гонен был не сумасшедший. Еще издали он мог видеть эту ужасную декорацию на своем доме… А между тем он лишь сильнее стал погонять лошадь…
Толпа расступилась, чтобы дать ему дорогу; он соскочил на землю перед самым Лафемасом и сказал твердым голосом:
– Вы меня не ждали, не правда ли, монсеньор? Однако же я здесь. Позвольте мне только проститься с женой, и я весь ваш. О! Вы ведь не подумаете, что я хочу скрыться, раз уж я сам пришел сюда? Впрочем, когда вы меня повесите вместе с этими храбрыми господами, я сочту это скорее за услугу, чем за наказание. Моя дочь умерла… понимаете? Моя дочь умерла! Что мне делать без нее на свете! Я хочу скорее соединиться с ней.
Мэтр Гонен бросился внутрь гостиницы.
Негодяй не думал, что Бог готовил ему новое горе. Он подошел к жене, чтобы сказать ей: «Я ее видел… я ее поцеловал… возьми с моих губ этот последний поцелуй… прости меня и прощай навеки…»
Но при виде этого безжизненного и неподвижного взгляда он в испуге отпрянул…
Отпрянул, услышав этот пронзительный голос: «Заходите, господа, заходите! Погадаем! Прошлое, настоящее и будущее!.. Всего лишь два су».
– Марселина! – пробормотал он, – Марселина!
– Всего лишь два су! – продолжала она.
