– В результате нашего исследования мы выяснили, что Алексей вообразил себя переводчиком Близнецовым, придумав условного близнеца, в котором, очевидно, воплотил все свои представления о себе идеальном. Как именно он себя видел в Близнецове, мы пока не знаем и не факт, что узнаем. Вряд ли мы узнаем и ход дела: как он пришёл к своей идее и как она развивалась в его голове. Но никакого Близнецова на самом деле не существовало – по крайней мере, в окружении Алексея.
Но всё это более-менее обоснованные выводы. Дальше я задался вопросом, что привело Алексея к такому помешательству, и вот тут-то и начинается сплошная метафизика. Вначале я без малейшего повода вспомнил свою очень давнюю любовницу по имени Лина, которая во время соития постоянно кричала одно слово – «мама». Потом мне приснилась моя знакомая Полина, которую я не видел с четверть века. Я в подростковом возрасте влюбился в неё – естественно, без близости и даже без намёка на неё, но Полина меня называла во сне своим ребёночком и звала к себе. Есть и другие наблюдения. (В каком бы Белкин ни был раже, упоминать Елену он не собирался.) И теперь я получаю от вас фотографию могильного камня, на котором написано имя Алина. Полина, Лина, и потом Алина. Итого: я считаю, что Алексей настолько сильно тосковал без мамы, что в итоге стал слышать её голос и решил уйти к ней. Дыра в его душе оказалась фатальной.
Воловских выпил полный стакан воды.
– Сказать, что я в шоке, – ничего не сказать.
– Понимаю, Владимир Ефремович. Но все мои выводы могут оказаться…
– А как тогда связать тоску по матери и образ Близнецова?
– Проще всего. Он придумал нового себя – с папой и с мамой, такой, которую знал. Вы не заходили ещё раз на поэтическую страницу Хика Сволова?
– Нет…
– А я заходил! И перечитал оба текста. В них ясно говорится…
– Но ведь Алёша там написал, что Близнецов умер! – закричал Воловских.
– Во-первых, я предупредил, что лишь выдвигаю предположения. Во-вторых, я не психолог. Думаю, что профессионалу ответить на такие вопросы несложно. Я тоже, конечно, задался вопросом, почему Алексей так написал, а ещё ведь он вам лично сообщил, что Близнецов утонул. Почему? Я думаю, он понимал, что находится на грани безумия и что с этим надо что-то делать. Вероятно, он таким образом пытался распрощаться с Близнецовым в себе.
– Но не смог?
– Но не смог.
– А дальше?
– Дальше – что?
– Как он погиб? Куда он исчез?
– Я не должен был этого выяснять. Мы договорились, что я попробую понять, какой может быть пароль. Всё прочее – не в моей власти. Я могу быть преподавателем, философом, даже немного индусом, раз уж вы попросили меня переселиться в душу Алексея. Но Холмсом или Мегрэ я не буду, я не умею.
– Но если вы смогли им стать, вы знаете, чтó он с собой сделал!
– Я предполагаю, что он не случайно погиб, а покончил с собой, но совершенно не утверждаю. Каким образом, где – не спрашивайте, вы можете строить такие же догадки, как и я.
Они помолчали.
– Исследование завершено?
– Несомненно.
– А пароль?
– «Мама двадцать девять одиннадцать».
Воловских резко выдохнул и закрыл глаза. Потом снова открыл.
– «Мама двадцать девять одиннадцать»?
– Да. Дата – цифрами, само собой.
– Вы уверены?
– Не полностью, но иной версии у меня нет.
– Спасибо. Интересный вариант.
– Но я не знаю, что там с прописными и строчными буквами. Есть большой риск, но здесь я точно бессилен, – проговорил Белкин, уже по ходу фразы замечая, что Воловских его не особо слушает.
– Сколько я вам должен?
– Да ничего вы мне не должны. Я буду очень рад, если вы ответите ещё на пару моих вопросов, но можно позже. И на этом всё.
– Да, конечно же. Я готов.
– Надо решить, хотим ли мы попробовать ввести пароль.
– Я очень вас прошу, давайте вначале вы зададите все вопросы. А потом я сам его попробую ввести. Рискну. И расскажу вам, что получилось.
Белкин улыбнулся.
– Странно, по правде говоря. Но пусть будет по-вашему.
Снова замолчали. Старик явно психовал. Но не из-за пароля. Что же, что же, что же? Белкин лихорадочно обдумывал последнюю реакцию Воловских, включая в себе то Холмса, то Мегрэ, ибо кто они, по большому счёту, если не логики, рассуждатели, строители теорий?
Белкин понимал, что именно сейчас решается судьба всего исследования. Не тогда, когда он узнал во сне Полину, не тогда, когда он вдруг зачем-то вспомнил Лину, и не тогда, когда он увидел несчастную Алину – а именно сейчас. Требовалось обязательно поднатужиться и подумать о чём-то ключевом, догадаться о самом важном, вспомнить решающее.
Даже в своём отражении в зеркале Белкин не был уверен так же сильно, как в том, что его общий вывод, только что изложенный Воловских, убедителен, великолепен и солиден, но в конечном итоге ложен. И вопросы, которые он хотел задать Воловских, никому не нужны. И цена всем его озарениям – меньше гроша.
Но как же зацепиться?
За что?
Он огляделся, надеясь на помощь фатума.
Гостиная Воловских не выглядела уютной. Всё стерильно. Вылизано. Ни намёка на бардак. Книги строго на полках. Картин нет, фотографий нет. Взгляд ищет опоры, скользя и падая.
– Хотите чаю? Или кофе? – предложил Воловских.
– Можно чаю, спасибо, – рассеянно отозвался Белкин. Старик двинулся на кухню.
Чай-кофе. Чай-кофе. Или одно, или другое. Чай-кофе. Кошки-собаки. День-ночь. Театр-кино. Рыба-мясо. Война-мир. Лёлек-Болек.
Рок-попса. Горбачёв-Ельцин. Москва-Питер.
Коммунизм-демократия. Консерваторы-лейбористы.
Чехов-Горький. Ахматова-Цветаева. Соловьёв-Ницше.
Западники-славянофилы.
О, нет. Неужели? Неужели опять неужели?
Догматизм-скептицизм.
Догматики-скептики! Чёрт подери, ну да! Вот теперь – точно да!
В студенческие годы Белкин с друзьями с большим удовольствием и смехом обсуждали, кто из них кто – скептик или догматик. Белкин всегда стоял на позициях скептицизма. Всё, что нельзя доказать практикой, следует подвергать сомнению. (Однажды он ещё на первом курсе изрёк: «Я не сомневаюсь в том, что во всём надо сомневаться» – эта фраза, вопреки своей очевидной вторичности, превратилась в ироничную легенду их группы.)
Тогда почему он так поверил словам Воловских? Ведомый искренним порывом, Белкин совсем забыл о своих давних принципах. Что он сам видел на практике? Несколько документов в деканате. А от Воловских – только ноутбук. Чей-то. Может, он вовсе и не Алёше принадлежал. Старик же, кстати, и свидетельство о смерти не показал, хотя Белкин и не спрашивал. По учению скептицизма, нет уверенности даже в том, что Алексея нет в живых.
