Он повернул за угол и в конце тупика, где побывал в прошлый раз (стена, окно, за ним – залитая кровью камера), увидел Билли, извивающегося на песке у ног Тэйта. Парень был наполовину собой, наполовину – тварью, которой стал на глазах у Клива. Лучшая его часть корчилась в попытках отделиться от другой, но безуспешно. В одно мгновение тело мальчишки показывалось на поверхности, белое и хрупкое, только чтобы в следующую секунду исчезнуть под наплывом трансформации. Не рука ли это обрела форму и растворилась снова, прежде чем успела отрастить пальцы? Не лицо ли выглянуло из скопища языков, которым была голова твари? Понять было невозможно. Как только Клив замечал какие-то узнаваемые черты, те снова тонули в тенях.
Эдгар Тэйт поднял взгляд от разворачивавшейся перед ним схватки и оскалился на Клива. Подобному арсеналу позавидовала бы и акула.
– Он усомнился во мне, мистер Смит, – сказало чудовище, – и отправился искать свою камеру.
Из мешанины на песке показался рот и издал резкий крик, полный боли и ужаса.
– Теперь он хочет уйти от меня, – сказал Тэйт. – Вы посеяли сомнения. Он должен быть наказан.
Он ткнул в Клива дрожащим пальцем, и во время движения его рука трансформировалась: плоть сделалась побитой чешуей.
– Вы пришли туда, где вас не ждали, и посмотрите, к каким страданиям это привело.
Тэйт пнул существо, лежавшее у его ног. Оно перекатилось на спину, извергая рвоту.
– Я нужен ему, – сказал Тэйт. – Разве вы этого не видите? Без меня он пропадет.
Клив не ответил повешенному, обратившись вместо этого к твари на песке.
– Билли? – сказал он, вызывая мальчишку из хаоса.
– Пропадет, – сказал Тэйт.
– Билли, – повторил Клив. – Слушай меня…
– Он уже не вернется назад. Вам это только снится. Но он здесь, во плоти.
– Билли, – не сдавался Клив. – Ты слышишь меня? Это я, это Клив.
Ему показалось, что мальчишка на мгновение прекратил извиваться, как будто услышал, что его зовут. Клив повторил имя Билли снова, и снова.
Это одна из тех вещей, которые человеческие дети запоминают раньше всего: как их зовут. Если что-то и могло пробиться к мальчишке, то это было его имя.
– Билли… Билли…
Услышав повторенное слово, тело перевернулось.
Тэйту, похоже, стало не по себе. Самоуверенность, исходившая от него, угасла. Тело темнело, голова раздувалась. Клив пытался не смотреть на постепенное искажение анатомии Эдгара, хотел только отвоевать Билли. Снова и снова повторял его имя, и тварь сдавалась. С каждым мгновением тело мальчишки проступало все явственнее. Он выглядел жалко: кожа да кости на черном песке. Но его лицо уже почти восстановилось, и глаза смотрели на Клива.
– Билли?..
Он кивнул. Волосы приклеились ко лбу от пота; руки и ноги свело судорогой.
– Ты знаешь, где ты? Кто ты?
Сначала казалось, что мальчишка ничего не понимает. А потом – понемногу – в его глазах возникло узнавание, а с ним – ужас перед мужчиной, который стоял над ним.
Клив посмотрел на Тэйта. За несколько секунд с его последнего взгляда почти все человеческое стерлось с головы и верхней части Эдгара, открыв черты, извращенные куда сильнее, чем у внука. Билли смотрел наверх через плечо как побитая собачонка.
– Ты принадлежишь мне, – произнес Тэйт губами, едва ли предназначенными для речи. Билли увидел лапы, протянувшиеся, чтобы схватить его, и вскочил, пытаясь от них увернуться, но было уже поздно. Клив увидел, как шипастый крюк из конечности Тэйта обернулся вокруг шеи Билли и подтащил ближе. Из перерезанной трахеи выплеснулась кровь, а с ней – визг вытекающего воздуха. Клив завопил.
– За мной, – сказал Тэйт; слова распадались в бессмыслицу.
Неожиданно узкий тупик заполнился светом, мальчишка, Тэйт и город тонули в белизне. Клив попытался не упустить их, но они ускользали, а вместо деда и внука возникала другая, вещественная реальность: свет, лицо (лица) и голос, призывавший его из одного абсурда в другой.
На лице Клива лежала рука врача. Она была влажной.
– Что, черт возьми, вам снилось? – спросил он, этот совершеннейший идиот.
Билли пропал.
Из всех загадок, с которыми пришлось столкнуться начальнику тюрьмы – и Девлину, и другим надзирателям, которые вошли в камеру B.3.20 той ночью, – бесследное исчезновение Уильяма Тэйта из запертой камеры было самой непостижимой. О видении, из-за которого Девлин принялся хохотать точно псих, не вспоминали; легче было поверить в коллективную галлюцинацию, чем в то, что они увидели некую объективную реальность. Когда Клив попытался пересказать события той ночи и многих предшествовавших ей ночей, его монолог, часто прерываемый слезами и молчанием, встретили фальшивым пониманием и косыми взглядами. Тем не менее он повторил историю несколько раз, несмотря на их снисходительное отношение, а они, явно пытаясь отыскать среди его безумных россказней какую-то подсказку к провернутому Билли Тэйтом трюку с исчезновением, внимали каждому слову. Когда оказалось, что в его баснях нет ничего способного помочь расследованию, начальство начало терять терпение. Утешения сменились угрозами. Они требовали рассказать, куда сбежал Билли, повышая голос каждый раз, когда приходилось повторять вопрос. Клив дал им тот единственный ответ, который знал.
– В город, – сказал он им. – Он ведь убийца.
– А тело? – спросил начальник тюрьмы. – Где, по-твоему, его тело?
Клив не знал – так он им и сказал. Лишь намного позже, если точно – спустя целых четыре дня, стоя у окна и глядя, как бригада садовников несет весенние саженцы от одного крыла к другому, он вспомнил о газоне.
Он нашел Мэйфлауэра, который вернулся в крыло B вместо Девлина, и рассказал старшему надзирателю о том, что пришло ему в голову:
– Билли в могиле. Он со своим дедом. Дым и тень.
Гроб выкопали под покровом ночи, возведя сложную преграду из шестов и брезента, чтобы скрыть происходящее от глаз любопытных; лампы, яркие, как дневное солнце, но не такие жаркие, не сводили взгляда с работы людей, вызвавшихся провести эксгумацию. Ответ Клива на загадку исчезновения Тэйта встретили почти абсолютным недоумением, однако никакое объяснение – пусть даже абсурдное – нельзя было сбрасывать со счетов, имея дело с настолько неразрешимой тайной. Поэтому они собрались у безымянной могилы, чтобы раскопать землю, которую, похоже, не тревожили ни разу за пятьдесят лет: начальник тюрьмы, несколько представителей министерства внутренних дел, патологоанатом и Девлин. Один из докторов, уверенный, что мрачные фантазии Клива будет проще всего развеять, если он заглянет в гроб и своими глазами увидит, что ошибался, убедил начальника, что Клив тоже должен присутствовать среди зрителей.
Внутри гроба Эдгара Сент-Клера Тэйта не было того, чего Клив не видел бы прежде. Труп убийцы – возвратившийся на место (возможно, в виде дыма?), застывший на полпути между чудовищем и человеком, оставшийся, как и говорил Епископ, таким же нетленным, как в день казни, – делил гроб с Билли Тэйтом, который лежал, голый как младенец, в объятиях деда. Исковерканная рука Тэйта все еще оборачивалась вокруг шеи Билли, а стенки гроба потемнели от свернувшейся крови. Но лицо Билли запятнано не было. «Он похож на куклу», – сказал один из докторов. Клив хотел ответить, что ни у одной куклы нет таких дорожек от слез на щеках и такого отчаяния в глазах, но мысль отказалась облекаться в слова.
