Это был не оазис. На этих пустых улицах не было ничего, способного исцелить или накормить: ни плодоносных деревьев, ни сверкающих фонтанов. Город был скоплением домов, или кусков домов – иногда целых этажей, иногда отдельных комнат, – набросанных рядом друг с другом в пародии на урбанистический порядок. Безнадежная мешанина стилей: прекрасные георгианские особняки и грязные многоэтажки с выгоревшими комнатами стояли бок о бок; домик, выдранный из блокированной застройки, идеальный вплоть до керамической собачки на подоконнике, соседствовал с люксом в пентхаусе. Грубое изъятие из контекста покалечило их: стены покрылись трещинами, лукаво предлагая взглянуть на сокрытое внутри; лестницы устремлялись к тучам без всякой цели; двери хлопали на ветру, открываясь в никуда.
Здесь кто-то жил, Клив это знал. Не только ящерицы, крысы и бабочки – все до единой альбиносы, – которые порхали или бегали перед ним, когда он шел по заброшенным улицам, – но люди. Он чувствовал, что за каждым его шагом следят, хотя не видел ни одного признака человеческого присутствия – по крайней мере, в первый свой визит.
Во второй раз тот, кем он был во сне, отказался от долгого похода через пустыню и переместился прямиком в некрополь; его ноги, отличавшиеся хорошей памятью, шли тем же путем, что и в предыдущее посещение города. Той ночью неустанный ветер был сильнее. В одном окне он играл с кружевной занавеской, в другом – со звонкой китайской безделушкой. Он приносил и голоса: жуткие и диковинные звуки, рожденные в каком-то далеком месте за пределами города. Слыша это – как будто бормотали и болтали обезумевшие дети – Клив был благодарен за то, что тут есть улицы и комнаты, за их привычность, пусть они и не могли предложить ему убежища. Он не хотел заходить внутрь, несмотря на голоса; не хотел выяснять, почему эти куски архитектуры настолько особенные, что их оторвали от корней и бросили в этом воющем запустении.
Однако стоило ему один раз побывать в этом месте, как спящий разум стал возвращаться туда ночь за ночью; Клив всегда шел пешком, с окровавленными ногами, видел только ящериц, крыс и бабочек, на каждом пороге лежал черный песок, ветер задувал его в комнаты и коридоры, которые не менялись от визита к визиту; которые казались, судя по тому, что Клив замечал между занавесок или сквозь проломы в стенах, замороженными в какой-то судьбоносный момент – вот несъеденный обед на столе, накрытом для троих (каплун не разрезан, соусы исходят паром), или включенный душ в ванной, где бесконечно раскачивается лампочка; а в комнате, похожей на кабинет адвоката, комнатная собачка, или сорванная и брошенная на пол накладка, одиноко лежала на дорогом ковре, чей сложный узор уже наполовину поглотил песок.
Лишь один раз он увидел в городе другого человека, причем при странных обстоятельствах. Это был Билли. Однажды, когда Клив снова бродил по пустынным улицам, он на мгновение проснулся. Билли не спал, стоял посреди камеры, глядя вверх, на свет за окном. Это был не лунный свет, но мальчишка купался в нем, как в лунном. Он повернулся лицом к окну, открыл рот и закрыл глаза. У Клива едва хватило времени, чтобы заметить, что парень как будто погрузился в транс, а потом транквилизаторы утащили его обратно в глубины сна. Но он захватил с собой кусочек реальности, вложил мальчишку в ночные грезы. Когда он снова достиг города, там был Билли Тэйт: стоял на улице, его лицо было обращено к небу, где клубились низкие тучи, рот открыт, а глаза закрыты.
Эту картину Клив увидел лишь на мгновение. В следующий миг мальчишка рванул прочь, поднимая в воздух черные веера песка. Клив кричал ему вслед. Но Билли бежал, не слыша его; и то необъяснимое знание будущего, которое приходит во сне, подсказало Кливу, куда он направляется. К окраине города, где кончались дома и начиналась пустыня. Возможно, навстречу какому-то другу, который придет с этим ужасным ветром. Ничто не могло заставить Клива броситься в погоню; однако он не хотел терять связи с единственным знакомым человеком, которого увидел на этих одиноких улицах. Он снова выкрикнул имя Билли, теперь громче.
И на этот раз почувствовал чужую руку на своем плече, в ужасе подскочил – и обнаружил, что находится в камере и его пытаются разбудить.
– Всё в порядке, – сказал Билли. – Тебе снится сон.
Клив попытался выбросить город из головы, но на несколько пугающих секунд сон просочился в реальный мир, и, глядя вниз, на мальчишку, он увидел, как волосы Билли шевелит ветер, которого не было, не могло быть в тесной камере.
– Тебе снится сон, – повторил парень. – Просыпайся.
Дрожа, Клив сел на койке. Город исчезал – уже почти исчез, – но, прежде чем окончательно потерять его из виду, Клив с непоколебимой уверенностью все понял: Билли действительно был там, в городе, вместе с ним, пусть всего на несколько хрупких мгновений, и знал, что снится Кливу.
– Ты ведь знаешь? – обвинил он бледное лицо рядом.
Мальчишка, казалось, пришел в недоумение:
– О чем это ты?
Клив покачал головой. Подозрение становилось тем невероятнее, чем дальше удалялся сон. Но все равно, опустив взгляд на костлявую руку Билли, все еще сжимавшую его плечо, он ожидал увидеть у него под ногтями те обсидиановые песчинки. Но там была только грязь.
Сомнения, однако, сохранились и после того, как рассудок должен был силой вынудить их сдаться. Клив обнаружил, что с той ночи пристальнее наблюдает за парнем, ожидая неосторожного слова или взгляда, которые раскрыли бы суть его игры. Но все было тщетно. Последние следы общительности исчезли в ту ночь; мальчишка превратился – как Розанна – в книгу, которую невозможно было прочесть, и не выпускал из-под век ни единого намека на природу своего тайного мира. Что касается сна – о нем даже не упоминалось. Был лишь один косвенный намек на минувшую ночь: Билли все сильнее настаивал, чтобы Клив продолжал принимать успокоительное.
– Тебе нужно высыпаться, – сказал он, вернувшись из лазарета с очередной порцией. – Возьми.
– Тебе тоже надо высыпаться, – ответил Клив, которому было интересно, насколько далеко зайдет мальчишка. – Мне они больше не нужны.
– Нужны, – настаивал Билли, протягивая пузырек с капсулами. – Ты же знаешь, какой здесь шум.
– Мне говорили, что на них подсесть можно, – сказал Клив, не принимая таблеток. – Обойдусь.
– Нет, – сказал Билли, и теперь Клив услышал такую требовательность, которая подтвердила его глубочайшие подозрения. Парень хотел, чтобы он наедался таблетками, хотел с самого начала.
– Я сплю как ребенок, – сказал Билли. – Пожалуйста, возьми. А то пропадут зря.
Клив пожал плечами.
– Если ты уверен, – сказал он, готовый – поскольку его страхи подтвердились – изобразить, что пошел на попятную.
– Уверен.
– Тогда спасибо. – Он взял пузырек.
Билли просиял. С этой улыбки, в общем-то, и начались по-настоящему плохие времена.
Тем вечером Клив ответил на спектакль мальчишки собственным и притворился, что, как обычно, принимает транквилизаторы, однако не стал их глотать. Улегшись на койку лицом к стене, тайком переложил их изо рта под подушку. Потом сделал вид, что спит.
