П. С.: Я полагаю: для того, чтобы психологически совладать с внешним миром океана, первоначально была нужна и играла определяющую роль магия судового пространства. Современные люди могут убедиться в правильности этого утверждения на практике: им достаточно будет совершить путешествие на судне – и почувствовать, что оно делает с пассажиром, а того больше – с моряком, который воспринимает судно как продолжение собственного тела и состоит с кораблем в воображаемом браке. Когда в открытом море приходит чувство ветра и чувство паруса, возникает особая магия – некое соединение чувства корпуса судна и чувства широты пространства, которое принадлежало к сильнейшим аффективным факторам Нового времени. Все это заходит настолько далеко, что и по сей день люди, умы которых давно не занимает никакое мореплавание, вдруг чувствуют, оказавшись в порту, как у них начинает сильнее биться сердце при виде старого большого парусника. Я вспоминаю одну из прекраснейших страниц в мировой литературе – начало «Моби Дика» Германа Меллвилла. Там описывается один из тех редкостных воскресных послеполуденных часов в Нью-Йорке, когда люди используют свой краткий досуг для того, чтобы приходить в доки и завороженным взглядом смотреть на воду – словно в ней сокрыта главная тайна мира и человечества.
Однако функция балдахина появилась значительно раньше, чем техника плавания под парусами в открытом океане. Как только люди отправлялись в путешествие – неважно куда, – всегда при этом присутствовал хотя бы по минимуму эффект балдахина. Когда европейцы в Средние века снова обрели некоторую мобильность – в виде торговли, Крестовых походов и организованных паломничеств, – тут же проявились и функции балдахина в образе организованных этапов путешествия с постоялыми дворами, и свою роль сыграла динамика путешествий в группах – что было прекрасно известно Джефри Чосеру
[196]. Особый драматизм все это обрело, пожалуй, только при путешествиях через океан. Теперь способность брать с собой собственное пространство действительно превратилась в условие выживания, тем более – у тех людей, которые утратили право на родину в своей собственной стране. Одна из примечательных черт этой переходной стадии – возникновение человека такого типа, который больше чувствовал себя дома на корабле, чем в портовом городе, не говоря уже о деревне, где жили его предки. Этот морской пролетариат выпал куда-то сквозь прорехи истории и представляет собой одну из наиболее забытых групп Нового времени. Следовало бы написать коллективную биографию этих отверженных, живших на морях беспутной жизнью, – об этих новых народах моря, выпавших из всякой исторической памяти.
Начиная с XVIII века мореплавание все более и более превращается из рискованного предприятия в обычное, рутинное дело. С этих пор все большую значимость обретает научный балдахин: тот, кто теперь отправлялся во внешний мир, придавал себе вид открывателя, исследователя, когнитивного завоевателя, путешественника-писателя, который принесет домой весть о том, как все оно устроено там, снаружи. Такие люди постоянно носили над собой своего рода невидимый защитный колокол: их спасение обеспечивала европейская энциклопедия. Они пользовались преимуществами, которые давал воображаемый иммунитет, обеспечиваемый ролью коллекционера-собирателя и хрониста. Разумеется, с самого начала имело решающее значение и христианство – как религиозный балдахин. Можно спросить себя: а действительно ли миссионерство выполняло именно ту роль, которую оно себе приписывало – то есть было экспортом религии. С функциональной точки зрения можно также понимать его как испытание на крепость собственной веры – выдержит ли она такой экспорт? Вовсе не само собой разумеется, что у людей есть убеждения, которые можно брать в путешествие, – ведь существует, по крайней мере, вероятность того, что они приспособятся к новым ментальным окружающим средам. Как оставаться христианином, если все вокруг тебя верят в Сына Солнца? Это вовсе не само собой разумеющееся дело – то, что европейцы экспортируют собственный менталитет, то, что они сохраняют свою веру в другом месте, то, что они даже выступают – во имя принесенной с собою веры – в качестве завоевателей и колонизаторов. Пожалуй, нужно принять в расчет и ту роль, которую сыграло имперское воздействие монотеистической формы субъекта.
Г. – Ю. Х.: Я хочу с сегодняшних позиций поставить вопрос о том, к какому результату пришло это развитие. Часто можно слышать, что общество постмодерна привело к прогрессирующему распространствливанию или «детерриториализации» жизненных взаимосвязей, но в то же время возникают новые imagined communities, воображаемые сообщества – как в политических, так и в массмедиальных формах. Все это неотвратимо ставит множество вопросов, которые требуют нового определения пространства. Как могут мыслиться новые возможности бытия-внутри, новые возможности обитания в мире, который покончил с привычными для него дефинициями обитаемых сфер? Марк Оже
[197] ставит схожие вопросы в своей книге «Места и не-места». Арджун Аппадураи
[198] исследует развитие транслокальных ethnoscapes, то есть детерриториализированных воображаемых народообразований.
П. С.: Я чувствую себя среди этих авторов в прекрасном обществе – и того и другого я цитировал в «Глобусах». Наряду с ними, конечно, нужно упомянуть также Вирильо
[199] и других, которые исследуют изменившееся пространственное отношение у современных людей. Различие между их попытками и моей объясняется тем, что в моих исследованиях все же преобладает философия. Ведь нет никакой философской этнологии – да, пожалуй, и не может быть, – но если бы она все же была, она должна была бы мыслить этнические образования или communities и другие реально обладающие жизненными мирами группы, исходя из поэтики собирающего воедино пространства. В общем и целом можно было бы принять следующий тезис: чем слабее в социальных группах связь со временем, то есть самообоснование, исходящее из общего прошлого, из генеалогических мифов, из национальных первосцен, – тем важнее становится конструкция синхронного <современного> символического пространства. Я думаю, правда, что связь между реальным этническим и виртуализацией в искусственно сконструированном с помощью СМИ этносом никогда не может прерваться полностью, потому что в противном случае исчезнет поле напряжения между историческим преданием и искусственым смешением людей, то есть между историческим и синхронным <современным>.
Г. – Ю. Х.: Как Вы завершите свою трилогию о сферах? Нет ли у Вас намерения еще раз коснуться вопросов о современных возможностях бытия-внутри?
