– Тяни, тяни, вражья машина, отрабатывай свою жизнь! – рычал Илья. Точнее, ему думалось, что он рычал, а на самом деле из его горла вырывался сдавленный стон.
Вот на дорогу выскочили немецкие мотоциклисты. Машины заносило в рыхлом снегу, размолоченном гусеницами, но они упорно догоняли бронетранспортер. «Значит, все! Значит, погибли все, кто был с Заболотным, – подумал Коробков. – Эх, Фома, Фома! Какие ребята погибли. Еще пять минут, и догонят».
– Ракеты, Сашка, пускай ракету! – крикнул Илья, чувствуя, что голос его настолько слаб, что за ревом двигателя и грохотом стрельбы его могут не услышать.
Пули стали бить в задний бронированный борт очень часто. Значит, немцы лупят с ходу из автоматов и пулеметов, которые установлены на колясках мотоциклов. Еще, ходу, ходу! И только теперь Илья понял, что стреляет из бронетранспортера только один человек. Только один автомат бьет. Замолчал…
– А, мать вашу! – Коробков попытался удержать руль одной рукой, а второй дотянуться до гранаты, лежавшей рядом на сиденье.
Но переднее колесо вдруг провалилось в глубокий снег на какой-то занесенной метелью яме. Толчок был таким сильным, что солдат ударился грудью и раненной рукой о руль. Теряя сознание, он пытался отвернуть колпачок с рукоятки немецкой гранаты, чтобы вытянуть шнур чеки. Боком вывалившись на снег из кабины, солдат вдруг услышал выстрел пушки. До боли знакомый и такой родной выстрел пушки «тридцатьчетверки». А потом сильная стрельба, рев моторов. А потом возле него остановились чьи-то ноги. Присевший на корточки человек осторожно вытащил из руки раненого гранату и закрутил защитный колпачок.
– Жив, курилка?
Коробков открыл глаза и посмотрел на командира с капитанской шпалой в петлице. Потом увидел бегущих красноармейцев. Прошла мимо «тридцатьчетверка».
– Рейдовая группа лейтенанта Соколова, – прошептал раненый. – Позывной «Заря». Не успел… Не успел три ракеты: красная и две зеленых. Старшина Заболотный там… С пленным полковником… Документы для штаба корпуса…
Старшину Заболотного нашли почти в ста метрах от места последнего боя. Он лежал, придавив своим телом немецкого полковника и сжимая в руке немецкий «шмайсер». Рядом валялись пустые барабаны от ППШ, рожки от немецкого автомата. Приклад ППШ был расколот пулей. Старшина отстреливался до последнего, пока кто-то из немцев не бросил гранату. Но атака советского батальона спасла и старшину, и пленного немца. Когда началась стрельба, командир дивизии, получивший сообщение на своем НП, что в полосе обороны стрелкового батальона в немецком расположении идет бой, принял решение провести разведку боем. Если это прорывается группа лейтенанта Соколова, то они могут просто не пройти до передовой. Уж слишком интенсивная идет стрельба.
Старшину вытащили из воронки, и он открыл глаза. Половина лица Заболотного была залита кровью. Но, увидев своих, он тут же собрался с силами, чуть приподнялся и повернул голову. Поискал глазами пленного полковника, увидел, что тот жив, только контужен. И потом старшина обессиленно упал на руки товарищей.
Когда стемнело, Соколов приказал всем спать. Охрану несли поочередно экипажами. Алексей знал, что, несмотря на строжайший приказ отдыхать, набираться сил перед тяжелым днем, многие не спят, а лежат в тесных танках, покуривают и неспешно беседуют. Он понимал, что у каждого на душе. Одно дело, когда ты идешь в бой вместе со всем полком, дивизией, когда это общее наступление. Что бы с тобой ни случилось, на помощь придут санитары, тебе окажут первую помощь, доставят в госпиталь. У тебя в случае ранения всегда остается шанс выжить. Но во время такого рейда по тылам врага ранение или твой подбитый танк скорее всего означает твою неминуемую смерть. Что делать, человек устает, даже от ненависти к врагу.
Невозможно постоянно находиться в состоянии возбуждения, душевного порыва идти в бой сражаться. Человеку нужна эмоциональная передышка, нужно сбрасывать напряжение. Нет, ненависть к врагу не уменьшается, просто вместе с этой ненавистью все чаще хочется поговорить с друзьями, с теми, кто тебе стал близок за эту войну, стал твоей семьей. Нет никого ближе тех, с кем ты готов умереть. И это происходит изо дня в день.
Сейчас они лежат, кто на брезенте, кто на старом ватнике, смотрят в темноту перед собой и говорят о близких, оставшихся дома, о том, что будет после войны, после победы. О том, какая будет жизнь. Алексей сам себя ловил на мысли, что и он в минуты таких разговоров думает о том, что придется восстанавливать целые города, заводы, дороги, что очень многое, разрушенное войной, и материальное и культурное, надо будет строить заново. И это снова будет непосильный труд. И снова народ все выдержит и победит. Сейчас все говорят о красивом, светлом, ярком послевоенном будущем – в цветах, флагах, с музыкой и улыбками.
– И ты снова вернешься на свой завод? – тихо спрашивал Логунов Бабенко.
– Конечно, – отозвался механик-водитель. – Я же инженер, снова буду делать то, что очень хорошо умею делать.
– Может, не танки, может, мирную технику будешь испытывать: трактора, бульдозеры? Война кончится, незачем нам будут танки.
– Кончится война, но враги все равно останутся, – как-то равнодушно и вяло ответил Бабенко. – Думаешь, мало на свете тех, кто зуб на нашу страну точит? Войны еще не скоро кончатся на земле.
– Оптимист, – усмехнулся Логунов. – Ты думаешь, что снова может быть война? С бывшими союзниками? Войны нужны капиталистам, но есть же еще и народ, есть рабочий класс, который устал от всего этого, который хочет мирного труда!
– Есть, – согласился Бабенко. – Немецкий народ вон тоже есть. И рабочий класс в Германии есть. Они даже чуть социалистическую революцию не устроили во главе с Тельманом.
– Ну… Не все же… – замялся Логунов, явно почувствовав, что все не так просто в его рассуждениях и где-то логика все же на стороне инженера.
– Конечно, не все, – ответил Бабенко, и даже в темноте было понятно, что он тепло улыбнулся. – Есть еще пятьсот тысяч коммунистов, которые сейчас в подполье. Забыл рабочих в Мостоке, которые нам помогали? А насчет того, что войны будут, я тебе скажу так. Их может становиться все меньше и меньше, но для этого мы должны становиться все сильнее и сильнее. А мы ослаблены этой войной. И нам будут мешать становиться сильнее. Кому мы нужны сильные? Капиталистам нужно, чтобы все страны, кроме их собственных, были слабыми.
– Ты так говоришь, Михалыч, – растерялся Логунов, – как будто не было светлых времен в истории. Без войн, со счастьем под общим небом.
– А чего далеко ходить, – вздохнул Бабенко и повернулся на бок, подперев щеку кулаком. – Возьми Гражданскую войну. Ты думаешь, она была между красными и белыми? Нет, тут кое-кто пытался воспользоваться тем, что в нашем доме случился такой сильный раздор. Англичане нацелились сразу Архангельск и Мурманск оттяпать себе, американцы и японцы Дальний Восток. И на Среднюю Азию глаз положили, и на Кавказ и Украину. А до этого была еще первая германская война. Тоже мировая. Ну не только мы были целью, но воевала вся Европа, и были миллионы убитых. А перед этим в девятьсот пятом еще и японская война. Я сейчас всякие небольшие конфликты на границах не беру, ни Халхин-Гол, ни Хасан. Я беру большие войны, в которые были втянуты многие страны. А турецкая война, когда мы с союзниками-славянами освобождали Балканы от турецкого ига? А наш заграничный поход и мировая война против Наполеона? А перед этим его вторжение к нам и Отечественная война тысяча восемьсот двенадцатого года! А перед этим суворовские походы против того же Наполеона с нашими союзниками, а перед этим…
