И вот прямо в этой точке мы сталкиваемся с одним из самых интересных конфликтов школьной программы. Где эти критерии, по которым определяется идеальный возраст ребенка для книги или выставки? И не повторится ли ситуация с законом гравитации – когда мы в детстве спрашиваем, почему если разжать ладонь, то вещь всегда приземлится на пол, но ответ получаем только в седьмом классе на уроке физики. «Разве не странно? Все дети смотрели «Игру престолов». Но при этом учителя боятся взять в программу «Затворника и Шестипалого» Пелевина, потому что родители будут против, – говорит Симаков. – А одну учительницу в свое время уволили за то, что она прошла с восьмиклассниками роман Эмиля Ажара, где у героя мать была проституткой. Волна оскорбленных ведет к бесконечным перестраховкам в школе. Выставка Мунка? «Восемнадцать плюс». Фрида Кало? Лондонская школа художников и Бэкон? Только для совершеннолетних. Каждый раз, когда мне хочется показать детям что-то важное из мира искусства, мне нужно просить их родителей написать для музейных работников письмо, что взрослые не против».
Ближе к концу нашего разговора Симаков скажет, что первые три месяца был для своего нового класса «абсолютно чужим». Чтобы найти контакт со школьниками, он сделал то, чего избегает большинство учителей: показал ученикам свою уязвимость. «Поначалу у меня было чувство, что я бессилен. Кульминацией стал урок, на который наблюдателем пришел психолог, – рассказывает Симаков. – Увидев его, дети начали просто ходить на голове, и я ничего не мог с этим сделать. После урока психолог Мария подошла ко мне, чтобы дать обратную связь. А я повернулся к ней, и у меня из глаз полились слезы. «Маша, почему они так себя ведут? – спрашивал я. – У меня ведь был интересный урок. Я им хорошие стихи читал». Мы с ней говорили полчаса – даже не о них, а о моем состоянии. На следующем уроке я детям честно рассказал о своих ощущениях и внезапном сеансе психотерапии. А потом спросил: «Ребят, что это вчера было?» После этого я почувствовал: что-то сдвинулось. Вдруг возник контакт. Недели через две я услышал от них об уроках, на которых у них ничего не получается, и учителях, которые их совсем не понимают. Мы стали говорить про родителей. И в какой-то момент я понял, что уже 15 минут они мне друг за другом исповедуются. Все это стало гораздо важнее того, что я подготовил для занятия. Потому что в тот момент, когда их «прорвало», я понял, что они меня признали. Дети могли расценить мой рассказ о своих переживаниях как слабость, а могли как искренность. Но я думаю, что они открылись именно потому, что я первым сделал шаг навстречу».
За полчаса до нашего разговора я увидел пост одного из преподавателей МГУ, в котором педагог высказал идею: уроки литературы в школах нужно отменить. Потому что на основе личного опыта автору текста стало понятно: дети не понимают того, что читают. Лучшие из прочитанных учителем сочинений были посвящены не болезненному желтому Петербургу Достоевского или нигилизму Базарова, а книгам Терри Пратчетта, Толкина, «Игре престолов» и мультику «Аватар». Под постом было пятьсот комментариев, и многие из читателей вместе с автором размышляли, можно ли заинтересовать подростков русской классикой.
Во время написания книги я провел две недели в Японии – и с удивлением обнаружил, что абсолютно любая продаваемая в стране вещь филигранно упакована. Чуть позже я узнал, что в местной культуре существует специальный термин: tsutsumi, буквально означающий «искусство упаковки». Не для того, чтобы повысить цену, а для того, чтобы таким образом показать уважение к содержимому упаковки и тому, кому ты даришь подарок. Я думаю о том, что преподавателям совершенно точно предстоит сделать то же, что с приходом социальных сетей пришлось сделать журналистам. Овладеть искусством «цуцуми», найдя привлекательную упаковку для важного содержания. Достаточно посмотреть на самые обсуждаемые фильмы и книги, ставшие бестселлерами за прошедшие годы. После сериала «Чернобыль» поток туристов в Припять увеличился в десять раз, а «Джокер» заставил весь мир говорить о проблеме ментальных заболеваний. И стоило приматологу Роберту Сапольски выпустить «Биологию добра и зла», как оказалось, что при нетривиальном подходе самые сложные научные темы могут быть интересными массовому читателю.
В моем подростковом возрасте журналисты находились в привилегированном положении. За информацией охотились, выхватывая ее крупицы из самых разных источников. Читатели от первой до последней буквы «съедали» то, что готовили им авторы. Сегодня у каждого из нас меню бесконечно, мы смешиваем ингредиенты ежесекундно и в любой момент можем отставить тарелку в сторону. Так что если мы хотим, чтобы дети не питались чипсами, нужно приготовить овсяную кашу так, чтобы каждому из них захотелось ее съесть.
Ухватывать их внимание в первые секунды. Провоцировать на свои собственные суждения. Плести сеть из разных авторов, связывая время и людей воедино. Примерять случившееся давным-давно на себя. Показывать комиксы о Холокосте. И разбираться в том, что интересует самих детей. «Я недавно ехал вместе с учениками на спектакль и невольно подслушал их разговоры, – рассказывает Симаков. – Они обсуждали какие-то факты из жизни футболистов. И я подумал: вот я лезу к подросткам со своим «Ревизором». Как мне сделать так, чтобы из своей точки «А» они пришли в мою точку «Б», да еще и не пролетели мимо, а задержались? И тогда я понял, что для меня учитель – это тот, кто аккуратно разгребает чужое болотце, но при этом все-таки в него немного погружается. Например, чтобы понимать культурный код, я смотрел батл Оксимирона с Гнойным и концерты Данилы Поперечного. Потому что когда мы проходим Маяковского или «Исповедь хулигана» Есенина, очень важно сказать: ребята, посмотрите – тут есть рэп. Текст строится по тем же законам. И сразу добавить: «Конечно, вы в рэпе понимаете в сто раз больше, чем я. Но ведь он тут есть?» И в этот момент произведение становится ближе и понятнее. А еще важно всегда добавлять фразу «Вы мне скажите, если я не прав» и не залезать в эту тему глубоко, иначе я как преподаватель буду выглядеть глупо. Мне рассказывали про одну пожилую учительницу литературы, которая очень хотела казаться современной. Поправляя очки, она говорила старшеклассникам: «Как сказал современный русский поэт Оксимирон…» И ученики на задних партах делали фейспалм. Фальшь сразу чувствуется. В ответ сразу возникает желание сказать: «Чего ты лезешь в наше болото? Ты в нем все равно ничего не поймешь. Давай-ка ты будешь говорить о своем Пушкине, а мы будем говорить о своем».
Напоследок я получаю самый оригинальный инструмент возвращения интереса к литературе. «У меня появилась мысль прочитать роман «Дни Савелия», а потом пригласить автора. Потому что я и сам понял и не раз слышал от других учителей: для сегодняшних школьников вся литература – это кладбище, – говорит Симаков. – По их мнению, живыми могут быть журналисты или телезвезды, а писатели – только мертвые и с бородой. Моих учеников шокировала новость, что в класс придет живой писатель».
В каждом из учителей, которых я встречал, было немного от Джона Китинга из «Общества мертвых поэтов». Человека, который просит тебя встать на парту, чтобы посмотреть на мир с непривычной точки зрения. Когда дети никак на тебя не реагируют, ты можешь не делать им замечаний, а моментально придумать, как вовлечь их в происходящее в классе. «У меня иногда бывает, что три ученика готовы поговорить, а остальные сидят в телефонах, – рассказывает Симаков. – И в таких случаях я сразу делаю какой-нибудь «финт ушами». Какой? Например, могу сесть на парту и начать болтать ногами. Коллеги меня за это ругают, но атмосфера в классе сразу становится неформальной. Еще я приносил в класс пуфики. Просил встать из-за парт и рассесться вместе со мной кругом – после этого обсуждение становилось совсем другим. И еще у меня есть формат «высказывается каждый». Вот сейчас мы с пятиклассниками закончили читать «Три толстяка», и каждый школьник в классе рассказал, что он считает для себя самым запомнившимся, самым задевшим, самым значимым в книге лично для него. И в итоге от каждого второго высказывания распускалась новая ветка естественного, спонтанного обсуждения. Я запланировал этот разговор на два урока, но даже за это время мы не успели послушать все 16 человек».
