Я арестован 7 апреля с. г. Сижу под арестом 237 суток. Кто я таков? Я сын рабочего-ремесленника. С раннего детства, бросив учиться, вынужден был уйти добывать кусок хлеба и себе и семье, которая жила, перебиваясь со дня на день. Начиная с ученика до специальности слесаря, я прошел всю суровую школу при царском режиме и все его "прелести"; я до 1917 г. на собственной шкуре знал уже, что такое рабочий и царская власть. Моя среда — среда революционных рабочих, рабочих, которые показывали не раз мне и на заводе и на фронте, куда нужно гнуть, чтобы плетка кубанских казаков и нагайка городовых не свистела на спинах рабочих и, в частности, на моей, потому что везде я попадал в опалу этой сволочи и бегал с места на место как подстреленный заяц, спасаясь либо от арестов, либо от неизбежных мордобитий, которые для меня были везде неизбежными, ввиду моей глубокой непримиримости с тем произволом, который творился до 1917 года, до октября.
Октябрьскую революцию я встретил как свое кровное дело, как дело, к которому готовился — варясь в среде питерских рабочих (з. «Арсенат»), Я уже в 1916 году знал, что мой путь — путь с большевиками, ибо не только уже по убеждению, но и по своему характеру — я мог быть только с большевиками.
Первая моя революционная работа — эта работа вполне сознательного рабочего, потерпевшего не раз от царского произвола: мое участие в революционных событиях Ленинграда происходило в рядах товарищей-большевиков, боевиков, с которыми я вместе взял орудие, чтобы крошить на своем пути всю ту мерзость, которая душила рабочий класс.
Я не случайный человек в рабочей среде Питера, я с фронта убегая от ареста — уехал в Питер, чтобы совместно с рабочими излить ту злость, которая копилась годами.
Ни рабочему классу, ни революции — я не был чужим человеком. Я был классово спаян с рабочим классом с детства. Свято веря вдело партии большевиков — я с 1917 г. вошел в ее ряды — чтобы еще более увеличить ее ряды и отдать себя в ее распоряжение. Я и поныне горжусь тем, что партия посылала меня очень часто на опасные участки работы, я очень часто сам объявлялся добровольцем идти туда, где решается дело оружием — и я этим горжусь. Горжусь я и тем, что у партии я пользовался большим доверием, Успехи Октябрьской революции не охладили меня — в следующие трудные минуты после речи т. Ленина — я ушел добровольно с оружием в руках с первым отрядом Красной гвардии на фронт в тот момент, когда Октябрьской революции немцы стали грозить.
Я горжусь тем, что партия дала мне оружие и сказала: «Идти: Защищать революцию! Она в опасности!»
Тогда я рад был отдать свою жизнь за дело Октябрьской революции и скажу прямо, что слушая Ильича не раз в Питере — я не мог не пойти на фронт в опасное место, на этом опасном участке революций — я прошел весь путь борьбы за Октябрьские завоевания.
Я остался в Красной армии, — в которой честно и преданно служил до дня ареста. Я был не в "обозе" — я три раза ранен и дважды награждался к ордену Красного знамени — мою грудь украшает орден Красного знамени.
Я горжусь тем, что я не из последних защитников Советской родины, а родина это моя, за нее я дрался, я снимал головы тем, кто пер на нее с целью задушить. Все это как доказательство того, что я не враг, а защитник и не рядовой, а орденоносец за свои заслуги — боевые заслуги перед Советской родиной, которую защищал и защищаю с оружием в руках.
А разве не великое счастье все это пройти, пережить и остаться живым (хотя и искалеченным) — этим я тоже горжусь. Для того, чтобы насладиться теми великими результатами — для достижения которых я принимал немалое участие. Разве я не имел право на заслуженное, хорошее отношение к себе — в результате своей преданности, не раз доказавшую своей кровью в труднейшие моменты и разве я не доказывал не раз, что я твердо веду линию ЦК Партии и никакие фракции и оппозиции не признаю? Я никогда не был ни в одной оппозиционной группировке, с одной стороны, с большей, — потому что сам понимал ясно, что Ленинизм — есть Ленинизм, а не шатание, а во-вторых — когда сам не разбирался в некоторых вопросах, то шел к Ленинпам и спрашивал, как быть. Я горжусь тем, что я и в партии был бойцом за Ленинизм. Рабочие Питера — меня подготовили. Красс, армия меня закалила, Партия обучила и поставила меня и умственно и физически на ноги.
Но? — Здесь! — на 17 г. революции — я был наказан, наказан жестоко и за дело. Я говорю об исключении себя Партией за преступление же совершенное мною. Никакие доводы в свое оправдание я не хочу приводить — ибо преступление есть преступление и за него я несу наказание, которое я все равно искуплю своей работой, во что бы ни стало. Ответ за это я буду держать перед Партией. Я добьюсь прощения, добьюсь прощения, потому что я виновен и должен искупить свою вину перед Партией. Насколько это мне тяжело — я думаю, доказывать не следует. Я должен искупить вину!!! Партия умеет жестоко наказывать — умеет и прощать — в этом ее сила.
Теперь о деле, деле предательства (!?) Советской родины. Я не стану здесь описывать весь ужас, как меня произвели в ранг предателя. Мои многочисленные материалы, поданные на Ваше имя и при Главной Прокуратуре — дают возможность с хронометрической точностью установить, что здесь что угодно можно заподозрить за мной, например; — ненужное знакомство с Л… (но ведь члены ЦК с ним дружны), что я доверчив, что я груб, что вспыльчив, и т. д., но утверждать, что я предатель нет никаких оснований, потому, что кроме указанных и актов о себе и других, которые можно проверить — есть еще большевистская логика, что так просто защитники революции в предатели не превращаются, а если такой и возможен, то это уже является предметом рассмотрения и изучения, как несчастного случая — врачом-психиатром. Ни к первой, ни ко второй группе я не принадлежу, ибо я, хотя и ранен тяжело в голову — но пока еще не кретин и в своем уме.
Ведь 8 месяцев — не человеческого психического и физического страдания приходится переносить совершенно ни за что.
Я не нахожу прямо слов для того, чтобы пояснить (невинность доказывают материалы и факты) Вам все то безвыходное положение — когда, я попав в тюрьму — больше ничего и не слыхал как — "предатель", "враг", "шпик" и т. д. Ведь не было никаких возможностей, что-либо говорить в свое оправдание, а насколько это кошмарно тяжело, обидно, невыносимо, что даже твердо решаешь один вопрос, только один: уничтожить себя каким-нибудь способом и если Советское Правительство в лице ГуГБ не применит ко мне высшей меры наказания, я вынужден буду сам это сделать, ибо ходить по Советской земле, пачкать ее, искупать то чего не совершал, быть в шеренге б. врагов, которых сам уничтожал, превратиться из защитника во врага, без малейшего повода к этому, переносить весь ужас этого позора, пачкать свою Красную армию, быть за бортом, быть в обозе — говорить вечно — "Да, был виноват" — когда не виновен — просто не выносимо.
Я все-таки всегда думал, что я заслужил того, чтобы ко мне, к избитому командиру, заслуженному командиру — отнеслись бы более сердечнее и человечнее, чем так, как ко мне в действительности подошли. Неужели требуется еще слова доказывать, что более ужасного, обидного, жестокого отношения я не заслужил, за что же меня постигла такая участь.
