Все трое остановились у ящика, на котором сидел Давин, наблюдавший за игрой. Через несколько секунд Темпл бочком подошел к Стивену и сказал:
– Прости, я хотел спросить тебя, как ты считаешь, Жан-Жак Руссо был искренний человек?
Стивен невольно расхохотался. Крэнли схватил валявшуюся в траве у него под ногами сломанную бочарную доску, быстро обернулся и грозно сказал:
– Темпл, клянусь Богом, если ты произнесешь еще хоть одно слово, я тебя тут же прикончу super spottum
[204].
– Вероятно, – сказал Стивен. – Он, как и ты, был эмоциональный человек.
– А, ну его ко всем чертям! – отрезал Крэнли. – Что с таким разговаривать. Все равно что с вонючим ночным горшком! Катись, Темпл. Катись отсюда! Катись к черту!
– Плевать я на тебя хотел, Крэнли, – ответил Темпл, шарахаясь в сторону от поднятой доски и указывая на Стивена. – Вот единственный человек в этом заведении, у которого индивидуальный образ мыслей.
– Заведение! Индивидуальный! – воскликнул Крэнли. – Пошел ты отсюда, черт тебя побери. Вот безнадежный идиот!
– Я эмоциональный человек, – сказал Темпл. – Это очень верно сказано. И я горжусь тем, что живу во власти эмоций.
Он отошел бочком, зашагал по площадке, лукаво посмеиваясь. Крэнли смотрел ему вслед пустым, застывшим взглядом.
– Вы только посмотрите на него, – сказал он. – Видели вы когда-нибудь подобного мерзавца?
Фраза его была встречена странным хохотом студента в низко надвинутой на глаза кепке, который стоял, прислонясь к стене. Смех был писклявый и исходил из такого огромного тела, что казалось, это повизгивает слон. Все тело студента ходило ходуном, от удовольствия он потирал руки в паху.
– Линч проснулся, – сказал Крэнли.
В ответ на это Линч выпрямился и выпятил грудь.
– Линч выпячивает грудь в знак критического отношения к жизни, – сказал Стивен.
Линч звучно хлопнул себя по груди и сказал:
– У кого есть возражения против моей фигуры?
Крэнли поймал его на слове, и они начали бороться. Когда лица у них покраснели от напряжения, они разошлись, тяжело дыша. Стивен наклонился к Давину, который, увлеченно следя за игрой, не обращал внимания на разговоры вокруг.
– А как мой ручной гусек? – спросил Стивен. – Тоже подписал?
Давин кивнул и сказал:
– А ты, Стиви?
Стивен отрицательно покачал головой.
– Ужасный ты человек, Стиви, – сказал Давин, вынимая трубку изо рта, – всегда один.
– Теперь, когда ты подписал петицию о всеобщем мире, – сказал Стивен, – я думаю, ты сожжешь ту маленькую тетрадочку, которую я у тебя видел.
И так как Давин промолчал, Стивен начал цитировать:
– Фианна, шагом марш! Фианна, правое плечо вперед! Фианна, отдать честь, по номерам рассчитайсь, раз, два!
[205]
– Это другое дело, – сказал Давин. – Прежде всего я ирландский националист. А вот ты от всего в стороне. Ты, Стиви, уродился зубоскалом.
– Когда вы поднимете очередное восстание, вооружась клюшками, – сказал Стивен, – и вам понадобится осведомитель, скажи мне и я подыщу тебе парочку у нас в колледже.
– Никак я тебя не пойму, – сказал Давин. – То ты поносишь английскую литературу, то ирландских осведомителей. И имя у тебя какое-то такое... и все эти твои рассуждения. Да ирландец ты или нет?
– Пойдем со мной в архив, я тебе покажу родословную моей семьи, – сказал Стивен.
– Тогда будь с нами, – сказал Давин. – Почему ты не изучаешь ирландский язык? Почему ты забросил классы лиги
[206] после первого занятия?
– Одна причина тебе известна, – ответил Стивен.
Давин покачал головой и засмеялся.
– Да ну, брось, – сказал он. – Это из-за той молодой девицы и отца Морена? Да ведь ты все это выдумал, Стиви. Они просто разговаривали и смеялись.
Стивен помолчал и дружески положил руку Давину на плечо.
– Помнишь тот день, когда мы с тобой познакомились, – сказал он, – когда мы встретились в первый раз и ты спросил меня, где занимаются первокурсники, и еще сделал ударение на первом слоге? Помнишь? Ты тогда всех иезуитов без разбору называл «отцами». Иногда я спрашиваю себя: Такой же ли он бесхитростный, как его язык?
– Я простой человек, – сказал Давин. – Ты знаешь это. Когда ты мне в тот вечер на Харкорт-стрит рассказал о своей жизни, честное слово, Стивен, я потом есть не мог. Я прямо заболел. И заснуть никак не мог в ту ночь. Зачем ты мне рассказывал это?
– Вот спасибо, – сказал Стивен. – Ты намекаешь, что я чудовище.
– Нет, – сказал Давин. – Но не надо было это рассказывать.
Сохраняя внешнее дружелюбие, Стивен начал мысленно вскипать.
– Этот народ, эта страна и эта жизнь породили меня, – сказал он. – Такой я есть, и таким я буду.
– Попробуй примкнуть к нам, – повторил Давин. – В душе ты ирландец, но тебя одолевает гордыня.
– Мои предки отреклись от своего языка и приняли другой, – сказал Стивен. – Они позволили кучке чужеземцев поработить себя. Что же, прикажешь мне собственной жизнью и самим собой расплачиваться за их долги? Ради чего?
– Ради нашей свободы, – сказал Давин.
– Со времен Тона до времени Парнелла, – сказал Стивен, – не было ни одного честного, искреннего человека, отдавшего вам свою жизнь, молодость и любовь, которого вы бы не предали, не бросили в час нужды, не облили помоями, которому вы бы не изменили. И ты предлагаешь мне быть с вами! Да будьте вы прокляты!
– Они погибли за свои идеалы, Стивен, – сказал Давин. – Но придет и наш день, поверь мне.
Поглощенный своими мыслями, Стивен помолчал минуту.
– Душа рождается, – начал он задумчиво, – именно в те минуты, о которых я тебе говорил. Это медленное и темное рождение, более таинственное, чем рождение тела. Когда же душа человека рождается в этой стране, на нее набрасываются сети, чтобы не дать ей взлететь. Ты говоришь мне о национальности, религии, языке. Я постараюсь избежать этих сетей.
Давин выбил пепел из своей трубки.
– Слишком заумно для меня, Стивен, – сказал он. – Но родина прежде всего. Ирландия прежде всего, Стиви. Поэтом или мистиком ты можешь быть потом.
– Знаешь, что такое Ирландия? – спросил Стивен с холодной яростью. – Ирландия – это старая свинья, пожирающая свой помет.
