Она удивилась, увидев на церемонии прощания, что дочь Розмари совсем не похожа на маму. Ее братья унаследовали светлые волосы матери и кожу, на которую хорошо ложится загар, а Лили похожа на отца, что разочаровало Ви сильнее, чем она могла объяснить. Впрочем, сегодня во время их беседы Ви начала замечать черточки Розмари в ее дочери – не в лице, а скорее в манерах. Легкий наклон головы, когда она слушала. Широта, с которой улыбалась. То, как двигались ее брови. У Розмари были густые брови, у Лили – не такие, но они выражали эмоции, как и у Розмари, хмурясь, приподнимаясь и падая, – как будто жили своей жизнью.
Именно брови выдавали сожаление Розмари, когда та велела Ви уезжать.
Как же это Лили сказала? «Вы не хотели ее разыскать?» Ви думала об этом каждый божий день. Даже в последние годы на нее нет-нет да и накатывала тоска по Розмари. Но Ви действительно считает, что не ей решать. Алекс просил ее вернуться; Розмари не просила. А по тому, как к ней отнеслись братья Лили на церемонии, понятно, что у них в доме добрым словом ее не поминали, а скорее всего – не упоминали вовсе. Для тех юношей Ви явно была разрушительницей семьи.
Ви поливает цветы: толстянку, едва начавшие распускаться амариллисы, рождественник на железной подставке. Убирает лейку и мысленно вычеркивает пункт «цветы». Потом еще ненадолго задерживается возле них, без обуви, в чулках, очищая листья толстянки от налета. Делает шаг назад. Такой красивый цветок, он у Ви уже больше двадцати лет. Она обрезает ветки, чтобы он рос не в высоту, а в ширину, заполняя собой пространство у окна. Когда какая-нибудь веточка начинает расти не туда, Ви срезает ее, сажает в горшочек с землей и дарит одному из швейцаров. Старший из них, Микел, показывал ей фотографии цветка, который у него вырос – высотой в два фута, на подоконнике, заставленном фигурками детей, одетых в европейские костюмы времен Старого Света. Толстянка защищает их от солнца.
Черный налет, который Ви соскребла, маленькой горкой лежит в ее ладони, и она несет его на кухню. Джорджи бежит по пятам. В обычный день примерно в это время они в парке; иногда они ходят до самого Метрополитен-музея. Но сегодняшний день – необычный. Ви одновременно измотана и взбудоражена визитом Лили. Собственные ответы кажутся ей неубедительными; вспоминается ужас, который Ви испытала, увидев некролог. Она не общалась с Розмари дольше, чем они были друзьями. И все же земля будто ушла из-под ног. Ви, вовсе не плакса, тогда сняла очки и разрыдалась, да и сейчас, на кухне с кучкой мусора в ладони, снова готова расплакаться. Розмари ее любила. Или, по меньшей мере, любила Летти Лавлесс. С одной стороны, это очень странно, а с другой – очень логично, ведь Розмари была не только неизменно доброй и любящей, но и неизменно любознательной и открытой. Из всех воспоминаний, нахлынувших на Ви после смерти подруги, одно было особенно ярким: летний вечер на крыльце Розмари, они подростки с телами женщин и кожей детей, на которой легко оставались отпечатки, так же быстро исчезавшие – Ви помнит полосы от деревянных ступеней на задней стороне бедер и ладонях Розмари. Им по шестнадцать лет. Отец Ви заболел, и об этом она рассказала Розмари там, на крыльце. В отличие от матери Ви и остальных, Роз-мари не стала убеждать ее, что отец не умрет. Она села ближе к подруге, так, что их бедра касались друг друга, и промолвила: «Какое несчастье. Что тут скажешь». Потом, подождав немного, добавила: «Пойдем». Потянула Ви за руку и привела ее по улочкам на рынок, пропахший сыростью и пивом, купила два лимонада, сняла обертку с трубочки для Ви…
Ви могла бы рассказать эту историю Лили. Хорошее воспоминание о ее матери. Точно лучше, чем заявить, что Лили ее пугала. «Я вас всегда немного побаивалась». Зачем Ви это сказала? Потому что слова пришли сами. И это была правда. Но Лили пришла не за жизненной историей Ви.
Ви выбрасывает мусор. Ополаскивает руки и сушит их в шерсти Джорджи, хотя знает, что это отвратительная привычка. Пора прилечь. Дневной сон вместо прогулки, собаку она позже выгуляет возле тех жутких кустов, похожих на капусту. В коридоре Ви останавливается. Она давно перестала обращать внимание на вырезки – тысячи слов, написанные даже не под своим именем. Сначала Летти Лавлесс была шуткой, экспериментом, возможностью, идеей, предложенной одной из женщин в еврейской группе, на собрания которой Ви приходила еще дважды после того, как съехала от Розмари. Она поселилась в Бостоне, у другой старой подруги, Ханны, с которой познакомилась в конном лагере в Вермонте. У Ханны было двое детей и свободная комната, и хотя они не были особенно близки, Ханна обладала достаточным жизненным опытом, чтобы не верить газетным сплетням. Поэтому Ви, по меньшей мере в первое время, с легкостью могла приходить и уходить, когда пожелает, независимо от домашнего распорядка. Собрания группы роста самосознания Ви посещала в основном в поисках общества и немного ради развлечения, пообещав себе приходить, только пока Розмари не восстановится и не будет готова вернуться в группу. Ви принимали тепло все, даже свекровь Розмари (Розмари, конечно же, не сказала о подруге ничего компрометирующего). Для тех женщин Ви была чем-то вроде питомца, ничего не подозревающей Вашти, которую они могли просвещать и вдохновлять, а она вдохновляла их в ответ, рассказывая все, что им хотелось знать о ее последней ночи в Вашингтоне. Женщины в ответ хмыкали и качали головами. Они были серьезнее женщин из вашингтонской группы – студентки, религиозные женщины и даже одна женщина-раввин, которая говорила о Юдифь и Дине, как будто училась вместе с ними в колледже Рэдклифф. Суть группы выражалась в словах «радикальная эмпатия», и порой Ви позволяла им купать себя в этой эмпатии. Ей казалось, что она снова в ванне после секса с Алексом на кухонном полу, что она всплывает, поднимается вверх и ее держит сетка, сплетенная женщинами вокруг. Хотя чаще всего Ви ничему не верила. Казалось, вокруг нее колючая проволока. И она всегда отдельно от других людей. Вскоре муж Ханны захотел, чтобы она съехала, и Ханна предложила ей пожить в гостинице, пока Ви не разберется, что к чему.
Тогда она возненавидела город. Была весна, и на набережной реки Чарльз все целовались. Разумеется, у Ви были и другие знакомые, бывшие одноклассницы, родители друзей, у которых она могла какое-то время пожить. Не пускала колючая проволока. Ее позор казался ей видимым, словно вторая кожа. Пришлось бы объясняться по поводу газетных статей, а главное, внутри у нее было многое другое, то, о чем никто не знал, ужасное, порочное: сексуальные эксперименты с Алексом, из которых можно было бы сделать вывод, что Ви готова на что угодно; женатый Бенджамин, которого она соблазнила, его дом, и собака, и книги, и огромные окна, и их секс на протяжении месяца; мужья других женщин. Муж Розмари. Муж Ханны. Ви не спала с ними. Даже не целовалась. Однако делала кое-что другое, недоказуемое, но осязаемое, например, неплотно запахивала халат или, будто задумавшись, стояла у окна дольше, чем нужно, неумеренно хвалила за вкусный кофе или ходила босиком, когда для этого было слишком холодно. Ви не скрывала свою сексуальность, искала в ней спасения. И над всем этим довлело ее одиночество, которое было неудачей само по себе. Поэтому она не искала общества других людей. И не говорила никому из женской группы, что живет в гостинице. Как предположил Филипп, кто-нибудь пригласил бы ее к себе, а Ви думала, что не сможет соответствовать ожиданиям. В какой-то момент ее скепсис стал бы явным. Как удар в спину для той, что приютила бы Ви.
