7. Когда почти весь спор сосредоточился на обсуждении этого вопроса, тогда Ганнибал, будучи спрошен о личном его мнении, обратил внимание царя и присутствующих на обсуждение общего плана войны такой речью: «Если бы с тех пор, как мы переправились в Грецию, я был приглашаем на совет, когда толковали об Эвбее, ахейцах и Беотии, то я высказал бы то же самое мнение, какое выскажу и теперь, когда речь идет о фессалийцах. Прежде всего я полагаю, что следует во что бы то ни стало склонить Филиппа и македонян к участию в этой войне. Ибо, что касается до Эвбеи, беотийцев и фессалийцев, то кто сомневается, что они, как люди, не имеющие никаких собственных сил, всегда мстят находящимся рядом; такие проявляют ту же трусость при испрошении прощения, какую обнаруживают и при решении какого-либо вопроса на совете. Лишь только увидят римское войско в Греции, вновь подчинятся той власти, к которой привыкли, и им не повредит то, что они не захотели в отсутствие римлян испытать твою силу и силу твоего находящегося налицо войска. Насколько ж предпочтительнее и лучше для нас, чтобы с нами соединился Филипп, нежели эти! Если он раз решится на это дело, то ему не останется пути к отступлению; он представит такие силы, которые послужат не только помощью в войне против римлян, но которые недавно сами по себе могли противостоять римлянам. С присоединением его – не в осуждение будь сказано! – каким образом я могу сомневаться в исходе, когда я вижу, что римляне подвергнутся нападению тех, благодаря которым сами имели перевес над Филиппом? Этолийцы, победившие, как всем известно, Филиппа, будут сражаться вместе с Филиппом против римлян; Аминандр и племя афаманов, которые после этолийцев оказали наибольшие услуги в этой войне, будут на нашей стороне. В то время Филипп один выдерживал всю тяжесть войны, когда ты оставался спокоен; теперь вы, два величайших царя, с силами Азии и Европы будете вести войну против одного народа, который – я умолчу о своей изменчивой судьбе – не мог бороться даже и с одним царем эпирцев, по крайней мере, при жизни наших отцов; в каком же, наконец, отношении он в состоянии будет сравняться с вами?
Итак, что дает мне уверенность в том, что Филипп может соединиться с нами? Во-первых, общая выгода, которая служит крепчайшей связью союза; во-вторых, ваше уверение, этолийцы; ведь ваш посол Фоант среди прочих обстоятельств, которые он обыкновенно выставлял, чтобы вызвать Антиоха в Грецию, прежде всего постоянно утверждал, что Филипп ропщет и с трудом переносит навязанное ему под видом мира рабство. По крайней мере, в своих речах он сравнивал гневающегося царя с диким зверем, закованным в цепи, запертым и стремящимся разломать затворы. Если таково настроение царя, то разорвем его оковы и разломаем затворы, чтобы его так долго сдерживаемая ярость могла обрушиться на общих врагов. Если наше посольство нисколько не повлияет на него, то позаботимся о том, чтобы он не мог присоединиться к нашим врагам, так как мы не можем привлечь его на свою сторону. Твой сын Селевк в Лисимахии; если он с тем войском, которое находится при нем, станет через Фракию опустошать ближайшие места Македонии, то легко отвлечет Филиппа от подачи помощи римлянам, заставив его защищать свои владения. Вот мое мнение о Филиппе; взгляд же мой на общий план войны тебе хорошо известен уже с самого начала; если бы вы тогда послушались меня, то римляне услышали бы не о взятии Халкиды на Эвбее и крепости Еврипа, но о том, что пламя войны пылает в Этрурии, в области лигурийцев и в Цизальпинской Галлии и что Ганнибал в Италии, а это для них страшнее всего. Также и теперь я думаю, что нужно созвать все сухопутные и морские войска; за флотом пусть следуют транспортные суда с провиантом; ведь, насколько нас мало здесь для военных действий, настолько нас слишком много, судя по скудости съестных припасов. Когда ты стянешь все свои силы, то, разделив флот, одну часть держи у Коркиры на страже, чтобы не было римлянам свободного и безопасного прохода, другую переправь к берегу Италии, который обращен к Сардинии и Африке, а сам со всеми сухопутными войсками выступи в буллидскую область
[1086]; отсюда ты будешь господствовать над Грецией, показывая римлянам вид, что намерен переправиться, и, если того потребуют обстоятельства, действительно переправишься. Вот что советую я, который, не обладая величайшей опытностью во всяком роде войны, все-таки среди удач и неудач своих научился воевать, по крайней мере с римлянами; что я посоветовал, в том обещаю надежное и энергичное содействие; да одобрят боги то мнение, которое ты признаешь наилучшим».
8. Такова была приблизительно речь Ганнибала. Присутствовавшие весьма много тогда хвалили ее, но не последовали ей на самом деле: ибо ничего не было сделано, разве что Антиох послал Поликсенида вызвать флот и войска из Азии. В Ларису были отправлены послы на собрание фессалийцев; этолийцам и Аминандру назначен был день, в который войско должно было собраться в Феры; туда же прибыл тотчас и царь со своими войсками. Здесь, в ожидании Аминандра и этолийцев, он послал Филиппа Мегалополитанца с 2000 воинов собрать кости македонян около Киноскефал, где Филипп-царь потерпел решительное поражение. Сделал Антиох это или по совету Филиппа Мегалополитанца, который хотел снискать себе расположение македонян и возбудить ненависть к царю, так как тот оставил убитых воинов без погребения, или же взялся за это дело вследствие врожденного царям тщеславного стремления к грандиозным на вид, а на самом деле совершенно безрезультатным планам. Из собранных в одно место костей, которые были рассыпаны всюду, образовался курган; это обстоятельство, не вызвав никакой благодарности со стороны македонян, возбудило в царе Филиппе чувство величайшей ненависти против Антиоха. Итак, тот, который до того времени хотел сообразовать свое решение с военным счастьем, тотчас послал к пропретору Марку Бебию известие, что Антиох сделал нападение на Фессалию и потому, если ему угодно, пусть он выступит с зимних квартир; а он, Филипп, встретит его, чтобы посоветоваться о том, что следует предпринять. 9. В то время когда Антиох стоял уже лагерем подле Фер, где соединились с ним этолийцы и Аминандр, из Ларисы пришли послы, спрашивая, за какое дело или слово фессалийцев он вызывает их на войну, и при этом просили, чтобы он, отодвинув войско, объяснился с ними через послов, если ему что нужно. В то же самое время они отправили в Феры под предводительством Гипполоха 500 вооруженных для их защиты; но этот отряд не впустили в город, так как царские воины занимали уже все дороги, и он отступил в Скотусу. Послам жителей Ларисы царь милостиво отвечал, что он вступил в Фессалию не для того, чтобы вести войну, но для того чтобы защитить и упрочить свободу фессалийцев. К жителям Фер отправлен был посол, который должен был вести переговоры в подобном же роде; но они, не давши ему никакого ответа, сами отправили к царю в качестве посла старейшину своей общины Павсания. Он стал вести речь совершенно в том же духе, как было говорено в подобном же случае за халкидян во время переговоров у Еврипского пролива, а кое-что высказал даже еще в более резкой форме. Царь отпустил его, предложив им еще и еще раз подумать и не принимать такого решения, в котором тотчас же придется раскаяться, тогда как по отношению к будущему они слишком осторожны и предусмотрительны. Когда результат этого посольства был сообщен в Феры, граждане, ни на минуту не задумываясь, решили сообразно со своей верностью по отношению к римлянам претерпеть все те бедствия, какие принесет жребий войны. Поэтому и они всеми мерами стали готовиться к защите города силою, и царь подступил к стенам, чтобы произвести штурм разом со всех сторон, и стал всячески отовсюду пугать осажденных. Он вполне хорошо понимал – да и сомнения в том не было, – что от судьбы первого города, на который он сделает нападение, будет зависеть или презрение к нему со стороны всего племени фессалийского, или страх перед ним. Первый приступ атакующих жители Фер выдержали довольно стойко; далее, когда многие из защитников стали погибать и получать раны, мужество начало ослабевать; но затем упреки старейшин снова вызвали в них упорство в своем решении, и они, покинув наружную стену, так как уже войска не хватало, удалились во внутреннюю часть города, где круг укреплений был ýже; наконец сломленные бедствиями, они сдались из боязни, что не будет оказано им со стороны победителя никакой пощады, если они будут взяты силой. После этого царь, нисколько не медля, пока чувство страха не ослабело, отправил в Скотусу 4000 вооруженных. И город сдался немедленно ввиду недавнего примера жителей Фер, которых смирила неудача и которые должны были, в конце концов, исполнить то, от чего сначала упорно отказывались. Вместе с городом сдался Гипполох и гарнизон ларисцев. Царь всех их отпустил, не причинив им обиды, так как полагал, что это обстоятельство послужит важным средством для снискания расположения жителей Ларисы.
