Она протягивает руку и выключает компьютер.
Я поднимаю взгляд и впитываю сияние, которое всегда исходит от Кристен.
– Хорошо, – говорю я. – Ладно, как скажешь.
Она всегда на моей стороне, хотя я этого не заслуживаю. Я это знаю.
57
Ли
Я не узнаю номер, с которого на мой рабочий телефон поступает звонок.
– Я знаю, что вам насрать, – говорит звонящий, стоит мне поднять трубку, – но я ничего не делал с Софи Уорнер.
Качество связи оставляет желать лучшего. Звук прерывается и пропадает. Но это не важно. Я все равно узнаю голос.
– Мистер Койл? Это вы?
Он отвечает не сразу.
– Это я, и с меня хватит, – говорит он. – Не собираюсь больше быть козлом отпущения для слишком ретивых копов. Я не был виноват в том происшествии, и я ничего не делал с Софи Уорнер.
Меня цепляет слово «происшествие».
– Вам следует приехать в участок, – говорю я, пытаясь расслышать, что происходит на заднем плане, в надежде определить, где сейчас Джим Койл. Он едет в своем пикапе. Это я слышу отчетливо.
– Без толку, – говорит он. – Конец все равно не за горами. Вы всего лишь его приблизили.
– Прошу вас, – настаиваю я. – Вы должны приехать, чтобы дать показания. Очистить свое имя.
– Слушайте, детектив. Я уже никому ничего не должен. Моя жизнь покатилась к чертям в тот день, когда я попал в тюрьму. Я умираю, дамочка. Мне осталось недолго.
– Умираете? О чем вы?
Долгая пауза.
– Рак, – говорит он, выплевывая слово с таким трудом, словно оно вобрало в себя всю его жизнь. – Если вам так необходимо это знать. Это из-за вас и всего того дерьма, через которое я прошел.
В трубке трещат помехи, голос Койла периодически пропадает, но он называет имя своего врача, рассказывает, что прибег к альтернативной медицине, потому что фирма, на которую он работал, не предоставляла страховку. Не знаю, как такое возможно, но я записываю каждое его слово. Он говорит, что никому не рассказывал, потому что боялся потерять работу.
– Они бы вышвырнули меня, как только узнали.
– Это незаконно, – говорю я.
Он мрачно смеется.
– Незаконно? Да вы что? Я просто хотел сказать, что вы с напарником ошибаетесь насчет меня. Надо было сразу вам объяснить, но я не стал. Я лечился, когда пропала та женщина. Вернулся только утром, а тут заявились вы.
– Вам действительно следовало все объяснить.
– Ага. Ну я говорю вам сейчас, хотя это не важно. У меня нет работы. Нет репутации, а скоро вообще ничего не останется.
– Вам нужно приехать в участок, – говорю я.
Молчание.
– Позаботьтесь о моей собаке.
И с этими словами Джим Койл вешает трубку. В ушах у меня продолжает звучать слово «происшествие». Хорошо знакомый мне и моей семье эвфемизм.
58
Ли
Меня часто спрашивали о том, что случилось со мной в подростковом возрасте, и я всякий раз отвечала, что плохо помню «происшествие» – слово, позаимствованное у матери. Я намекала на потерю памяти из-за душевной травмы. Как правило, людей устраивал такой ответ. Хотелось бы мне, чтобы все действительно было так просто.
На самом деле я помню почти каждую минуту, проведенную с Альбертом Ходжем.
То утро засело у меня в голове, словно графическая новелла; черно-белые картинки с редкими проблесками цвета. В одном кадре я вижу, как Ходж расстегнул штаны и вошел в меня. Потом ракурс смещается, и я вижу себя саму, такой, какой видел меня он. Мое лицо искажено страхом. Я поднимаюсь и наблюдаю за сценой со стороны.
Это происходит с кем-то другим.
Но это была я.
Вспоминать и видеть сны о том, что случилось, – совсем не то, что рассказывать об этом. Когда ты говоришь с кем-то, то начинаешь плакать. Дрожать. Тебя тошнит. Ты ищешь поддержки. Когда ты ничего не говоришь, а просто думаешь, тебе проще держать себя в руках.
Я никому не признавалась. Даже в ответ на прямой вопрос. Я скрытный человек. На самом деле я ходила к психотерапевту. Много с ним говорила. Верю, что другим это помогает, но все исцеляются по-разному. Я предпочитаю молчать и делать вид, что все забыла. Я имею на это право. Каждый сам решает, что делать с пережитой травмой. Я решила замкнуться. Спрятать зло. Жить дальше. Я стыжусь своей глупой ошибки. Моему психотерапевту нравилось то и дело повторять, что я была всего лишь ребенком. Что я не контролировала происходящее. Что в случившемся виноват Альберт Ходж, а не я.
Некоторым эти слова помогают. Успокаивают. Но я ни на кого не злюсь.
Только на себя саму.
* * *
В то утро я поругалась с мамой перед уходом в школу. Я чуть-чуть подкрасила ресницы тушью, а веки – тенями (как мне казалось, самую малость). Я просто развлекалась. Дело было не в том, что я хотела привлечь внимание или выглядеть старше, честное слово. Я просто экспериментировала с косметикой.
– Немедленно в ванную, пока тебя не увидел отец, – сказала мама.
Я покраснела:
– Прости, мам.
– Извиняться будешь, если отец увидит тебя в таком виде. Никакой косметики, пока тебе не исполнится шестнадцать.
– И никаких проколотых ушей, пока не исполнится восемнадцать, – продолжила я. Теперь я думаю, что мой тон звучал крайне дерзко.
Мама недовольно посмотрела на меня, и я поняла, что спорить нет смысла. Честно говоря, это была сущая мелочь. Я смыла косметику, и папа ничего не узнал. Да, мне было неловко.
По пути в школу я злилась, но лишь самую малость. Не до такой степени, чтобы сбежать из дома. Это был всего лишь повод пожаловаться. Я планировала начать с Шарлин, но она была у стоматолога.
В общем, я поссорилась с мамой из-за косметики. Может, это вывело меня из равновесия. Может, я слишком сильно себя жалела. Я много думала об этом за прошедшие годы, но так и не поняла до конца. Иногда узнать правду попросту невозможно.
Я так люблю маму, что не стала ничего ей говорить. Я знаю, ее убила бы мысль о том, что наша ничего не значащая ссора повлияла на дальнейшие события.
На самом деле Альберт Ходж не стал рассказывать мне про котят, не затащил в машину силой. Я села внутрь сама. Дура. Дура. Я была невообразимой дурой.
– Я заблудился, – сказал он, тыча пальцем в газету.
– Да, – сказала я, – это на другом конце города.
– Блин! – сказал он. – Прости мне мой французский.
– Ничего, – ответила я.
– Меня зовут Ал.
– А меня – Ли.
Он снова посмотрел в газету:
