Теоретически фракции внутри самой Германии пока еще не вели гражданской войны, а война шла против одного нарушителя общего мира. Едва ли Фердинанд хотел, чтобы так оставалось и дальше: его раздражал тупик, созданный испанцами на Рейне, и скорее потому, что он хотел договориться с Максимилианом, а не потому, что боялся международных осложнений, к которым это могло привести. Еще в ранней юности Фердинанд выбрал себе воинственный девиз Legitime certantibus corona
[32], и потому идея справедливой борьбы за права императорской короны не могла его не привлекать. Несмотря на весь свой оптимизм, он не представлял себе укрепления своего императорского могущества без конфликтов, и перспектива продолжения войны не вызывала у него особой печали. Ему не хватало воображения, которое позволило бы ему понять, что делает с людьми голод, огонь и меч, и он, подобно большинству современников, считал куда более страшным, когда протестантские солдаты выкалывали глаза на образах Девы Марии, чем когда они сжигали крестьян прямо вместе с их домами. Фердинанд не желал соглашаться на планы посреднического мира, так же как Фридрих и Мансфельд, но с политической и моральной точки зрения его позиция была сильнее, поскольку он всегда мог переложить на них ответственность за продолжение войны. Убежденный в том, что его курс надежнее для династии, чем испанский, что голландцы или сам Фридрих скоро загубят весь англо-испанский план, что протестантские князья вот-вот не выдержат и совершат какую-нибудь глупость и тем самым предоставят ему еще один повод ударить по их могуществу в Германии, Фердинанд выжидал, пока ситуация складывалась исключительно удачным для него образом. Есть такой дар – понимать, когда действовать, а когда не делать ничего, когда воздевать указующий перст, а когда ждать, пока все идет своим чередом. Этим даром обладал Фердинанд. Зимой 1621 года ему надо было только подождать.
3
Если бы Фридрих и Елизавета согласились на англо-испанский план и вернулись в Гейдельберг (Хайдельберг), заключив соглашение, Тридцатилетней войны не произошло бы.
Но эти молодые люди – им вместе не исполнилось в сумме и пятидесяти лет – не проявляли ни малейшего желания поступить подобным образом. Убежденность Фридриха компенсировала недостаток силы воли, а у Елизаветы решимости хватало на обоих.
Неумелые, слишком доверчивые, вечно терпящие поражение и вечно собирающие утраченные силы для нового наступления, преданные одним союзником и вынужденные искать других, упорствующие в заблуждениях, но искренние, король и королева Чехии привлекали внимание протестантской Европы к Германии и в течение девяти бедственных лет боролись за свое дело, пока на сцену не вышли гениальные Ришелье и Густав II Адольф с целью навсегда уничтожить империю Габсбургов и испанское владычество.
В королевской паре Фридрих был лицом, а Елизавета – душою. Его земли, титулы, реальные или мнимые, его права – все это были фигуры в шахматной партии; на доске ими двигала Елизавета со своим острым умом и дельностью. «Лучшая кобылка та, что сама возницу везет» – так писал о ней ее брат принц Уэльский. Именно Елизавета вела обширную переписку со всеми неофициальными влиятельными лицами, фаворитом отца и главными вельможами Франции; именно Елизавета дипломатично окрестила свою новорожденную дочь Луизой-Голландиной и попросила голландские штаты стать ее крестными отцами; именно Елизавета ослепляла великолепием послов и обращала свою благосклонность в деньги, которых не хватало ее мужу.
Их первым важным союзником стал принц Христиан Брауншвейгский, который предложил им помочь набрать и возглавить новую армию на деньги голландцев. Христиан, младший брат герцога Брауншвейг-Вольфенбюттельского, в возрасте 18 лет получил пост «администратора» секуляризованного епископства Хальберштадт; он не имел необходимого опыта для исполнения своих обязанностей, помимо иррациональной неприязни к католикам. «Должен признаться, – написал он однажды своей матери, – что чувствую желание воевать, потому что я таким родился и останусь таким до конца моих дней». Красивый, бойкий и энергичный, Христиан был любимцем у матери, которая с детства избаловала его. Безответственный и самоуверенный, он рано усвоил солдатские манеры и грубые словечки, а от этих несерьезных подростковых уловок перешел к репутации безрассудно жестокого и порочного человека, которая сохранялась за ним более двух столетий. В состоянии возбуждения и легкого опьянения он кричал на старших по возрасту, называл эрцгерцогиню Изабеллу alte Vettel
[33], а германских князей и английского короля с непристойной краткостью характеризовал одним словом – cojones
[34]. Самое известное из его зверств, а именно то, что он будто бы заставил монахинь разграбленного монастыря прислуживать ему и его офицерам в обнаженном виде, было придумано одним кёльнским журналистом. На самом же деле он проявлял заботу о пленных и с учтивостью относился к врагам.
Подозрительный в отношении династии Габсбургов и враждебный католической церкви, Христиан окружил свои заурядные политические взгляды романтическим ореолом, объявив себя страстно, но по-рыцарски, влюбленным в прекрасную королеву Чехии. Как-то раз она обронила перчатку, и он напоказ ринулся за нею, а когда Елизавета со смехом попросила ее вернуть, воскликнул: «Мадам, я отдам вам ее в Пфальце». С тех пор он носил перчатку в шляпе с девизом Pour Dieu et pour elle
[35], который он велел написать и на своих знаменах.
Христиан был сделан из того теста, из которого получаются великие вожди, если бы только у него хватило терпения для того, чтобы учиться. Почти без денег и офицеров он сумел к осени 1621 года собрать войско численностью свыше 10 тысяч человек. Одно это достижение, невзирая на плохое вооружение и недостаток дисциплины в его войсках, доказывает по меньшей мере его неукротимую энергию и делает его достойным иного звания, нежели простой разбойник. Современники прозвали его «безумец из Хальберштадта», но в его безумии чувствовалось вдохновение.
В то же время у изгнанников появился и другой союзник в лице Георга Фридриха, маркграфа Баден-Дурлахского. Это был набожный кальвинист и добропорядочный немец, и действовать его заставила испанская угроза на Рейне. Георг Фридрих пользовался любовью народа и, несмотря на свои 60 лет, сохранил бодрость и боевой настрой молодого человека; эти качества позволили ему собрать войско в 11 тысяч человек, в основном из числа своих подданных. Таким образом, к весне 1622 года на стороне Фридриха развевалось три маленьких, но храбрых знамени, бросая вызов императору: Мансфельда в Эльзасе, Христиана Брауншвейгского в Вестфалии и Георга Фридриха в Бадене.
Соединив три этих войска на Рейне, Фридрих получил бы армию численностью около 40 тысяч человек, достаточную при искусном руководстве для того, чтобы справиться с Тилли и испанцами. Пока же они находились далеко друг от друга: Христиан в Вестфалии, две другие – в верхней долине Рейна. Между ними лежало более 160 километров и реки Майн и Неккар, так что Тилли и испанцам хватало времени, чтобы выступить им наперерез, а эрцгерцогине Изабелле, напуганной этим рецидивом протестантской воинственности, – чтобы послать своих агентов для подкупа Мансфельда.
