В стране эмигрантов, куда все, кроме рабов, приехали на свой страх, риск и по своей воле, этот праздник сочетает искренность с обжорством. И каждая съеденная индюшка напоминает об интимном союзе пришельцев с Новым Светом.
Сам я открыл Америку в промозглый осенний день 1977 года. В ней меня ждало множество близких друзей и хороших знакомых, но все они являлись литературными персонажами, а из живых (мясных, не бумажных) я не знал ровным счетом никого. Зато Нью-Йорк я представлял себе вполне прилично, так как помнил Драйзера, О. Генри, Сэлинджера и знал в лицо Статую Свободы.
Всё это мне не помогло, когда, впервые выйдя на Бродвей, я свернул в ненужную сторону и через пять кварталов оказался в Гарлеме. Причем не в сегодняшнем, который после джентрификации вновь стал завидным районом с отвоеванными у гетто викторианскими особняками, а в опасном, полусгоревшем, где еще совсем не было белых, не считая одного испуганного — меня. Я, конечно, помнил, что Нью-Йорк — город контрастов, но тут их не было: «хижинам» с заколоченными окнами противостояли не дворцы, а руины, лишенные окон вовсе.
В постороннем городе, не говоря уже о стране и континенте, чужеземцу хуже всего накануне праздника. Все знают, куда идут, всем есть, зачем торопиться, одни ждут гостей, другие собираются в гости, в окнах — огни, в магазинах — толчея, на лицах — предвкушение. И только ты в одиночку бредешь без цели по неуютному в ноябре городу, кутаясь в пальто с чужого плеча, которым одарила Армия спасения.
Как раз в тот момент, когда жалость к себе превысила позволенные воспитанием пределы, меня нашли добровольцы, занимающиеся понаехавшими, и объявили, что я приглашен в гости.
— Это ошибка, — грустно сказал я, — меня перепутали, ибо в этом полушарии мне никто не знаком.
— Потому и зовут, — объяснили мне, — по многовековой традиции в меню обеда в День благодарения обязательно входит новенький.
Стол был уставлен непривычным: индюшка оказалась сухой, картофель — сладким, пирог — с тыквой, водку не подали вовсе. Хозяева были учтивыми, но не навязчивыми. Они не знали, где находится моя Рига, путали Брежнева с Хрущевым и даже выслушали анекдот про чукчу, хоть и не до конца. Я для них был вроде той самой индейки — непременная часть торжества. Присутствие гостя, только что спустившегося с трапа (пусть самолета, а не корабля), символически связывало эпохи, одушевляло историю и напоминало, что в Новом Свете мы все — пришлые. Кроме, разумеется, индейцев. Но они День благодарения не празднуют вовсе, считая, что им радоваться нечему.
— Феномен Трампа, — объясняют аналитики, — вызван вторым и тоже великим переселением народов, которое меняет мир не меньше, чем то, что привело к падению Римской империи. Поколение спустя треть Швеции будет мусульманской, и белые станут меньшинством в Америке. Трамп не может остановить тектонические перемены, но он хотя бы обещал возвести стену, в которую всё еще верят его избиратели.
Так — явно или тайно — в центре политической жизни страны оказались эмигранты, к которым Америка всегда относилась амбивалентно. С одной стороны, она остро в них нуждалась, чтобы заселить еще не совсем свои дебри и отстоять их от индейцев. На севере необъятного штата Нью-Йорк полно поселков с античными названиями. Я бывал в Овидии, обедал в Спарте, дружу с охотником из Коринфа. Власти надеялись затащить к себе приезжих, рассчитывая соблазнить европейцев знакомыми названиями на почтовом адресе.
С другой стороны, страх перед «неправильными» эмигрантами всегда бушевал в стране. Сперва это были «паписты»: католики угрожали размыть единство новорожденного государства, население которого почти поголовно относило себя к протестантам. Потом пришла пора ненавидеть китайцев. Затем — последовательно — ирландцев, итальянцев, евреев, славян, теперь — мексиканцев. Всех встречала неприязнь, граничащая с враждой, но и она никого не остановила. Скорее — напротив. И об этом говорит статистика.
Недавнее исследование Стэнфордского университета собрало информацию за последние сто лет. Оказалось, что если не сами эмигранты, то их дети всегда и всюду круто опережают местных по всем экономическим показателям. В 1880-м первые пять позиций в этом списке занимали выходцы из Португалии, Италии, Финляндии, Ирландии, России. Коренные, насколько это возможно, американцы были на 16-м месте. Почти так же выглядела эта таблица в 1910-м, только эмигранты из России поднялись на 4-е место. А вот в 1980 году картина кардинально изменилась. Наверху — Гонконг, Китай, Индия, Тайвань, Пакистан, здешние скатились на 45-е место.
Меняются страны, языки, религии и культуры отличников в экономической гонке, но на протяжении доступного наблюдению столетия остается постоянным одно: во все времена приезжие и их дети преуспевали в Новом Свете больше, чем те, кто в нем родились.
Статистика, однако, отвечает на все вопросы, кроме существенных. Возможно, причины эмигрантского успеха в том, что новичков объединяла одна универсальная черта: приезжали бедные — другие оставались дома. Все начинали с низкого старта, и это обстоятельство награждало эмигрантов зверской жаждой успеха, чтобы и самим из нищеты выбраться, и детей от нее избавить.
О том, что это возможно, говорит — кричит! — вся Америка, сделавшая своим девизом «Из грязи в князи». Именно такой маршрут считается наиболее достойным. Восемьдесят процентов американских миллионеров начинали, как мы, с нуля. И этот ноль пользуется безмерным уважением в здешней табели о рангах. При этом стать пассажиром социального лифта легче, если войти в него из светлого подвала. Мы сняли такой в убогом углу Бруклина и, не зная, чем обставить, украсили подобранным на обочине неработающим телевизором громоздкой конструкции.
Всякий эмигрант играл в Америке роль Робинзона, обнаружившего истинную стоимость вещей лишь тогда, когда он всего лишился. Как и он, мы радовались всему доставшемуся даром и на распродаже, зная, что наша бедность — нормальное, исходное и непостоянное состояние. Для эмигранта любой путь — вверх, потому что ниже некуда, и я не знаю никого, кто бы остался на дне, хотя мы все там начинали. Один мой знакомый кормил лабораторных крыс, другой убирал в аэропорту туалеты, третий развозил телефонные книги, четвертый стал массажистом. В прошлой жизни они были журналистами, учителями, юристами, физиками. Даже я потерял в статусе, ибо в Риге служил пожарным, а здесь — грузчиком.
Поразительно, но никто из нас не считал себя бедным — даже тогда, когда мы выпивали в редакции «Нового американца», закусывая унесенным из «Макдональдса» кетчупом. Я не знал никого, кто бы облизывался, глядя на окружающую нас роскошь. Разве что Лимонова. Его американские книги — апофеоз зависти к богатым, которые едят «с ножом и с вилкой», а не хлебают позавчерашние щи из кастрюли, как автор. Но это исключение из правила, которому и посвящен День благодарения: праздник обездоленных вчера, сытых сегодня, благодарных завтра. Смысл обряда — в торжестве надежды над бедностью. Первая преобразует вторую в тягловую силу успеха. Достигнув его, мы не без гордости оборачиваемся, чтобы вспомнить, с чего начинался путь. И чем он длиннее, тем почетнее.
