В остальных было что-то неуловимо отличное от северян, которых здесь считают иностранцами и называют «янки». Я не сразу сообразил, что каждый встречный смотрит мне прямо в глаза, готовясь ответить на вопрос, если такой возникнет. От неловкости я спрашивал ненужное, отчего завязывался вежливый, доброжелательный, некороткий разговор, и мне показалось, что в первый же день я познакомился с половиной штата.
Он мне понравился уже тем, что разительно отличался от наших краев. Хотя ньюйоркцы тоже бывают радушными, но, во-первых, они далеко не всегда говорят по-английски, а во-вторых, считают невежливым встречаться взглядом, ибо тогда уже надо здороваться, флиртовать или обсуждать Трампа. О нем, кстати сказать, я ничего не слышал. Возможно, меня щадили. А может, дело в том, что Белый дом отсюда кажется страшно далеким и совсем ненужным.
— Техас, — объяснили мне, — во всем стоит наособицу, по населению он меньше Франции, по территории — больше, в принципе — лучше, и его ни с чем не спутать.
Чтобы никто не сомневался, Капитолий в столичном Остине венчает статуя Свободы — как наша, только страшнее. С мужским лицом и зверским выражением, она держит в одной руке факел просвещения, а в другой — меч возмездия, спасибо, что опущенный. По утрам тут каждый школьник присягает сперва на верность Техасу, а только потом остальной Америке. И звезда на штатном флаге больше, чем 49 остальных, вместе взятых.
— В Техасе, — повторял мне каждый встреченный, — всё нечеловеческого размера: от стейков до гордыни, но больше всего — неба.
Неба действительно хватало. Оно громоздилось облаками, заменяя плоскому и невзрачному пейзажу холмы и горы. Но я все равно предпочитал смотреть по сторонам — на поля хлопка и луга с коровами, включая длиннорогих. Лохматые и свирепые, они напоминали допотопных буйволов из палеонтологического музея и служили живым памятником техасскому скотоводству. Теперь его вытесняет нефть. Ее качают повсюду — как воду из колодца. Пятачок земли, невзрачный дом-фургончик и во дворе вышка. Когда цена подходящая, хозяин может накачать баррель-другой до завтрака.
В остальном местность не располагала к задумчивости, пока мы не вступили в низкорослый белый город, раскинувшийся от горизонта до горизонта.
— Эльдорадо?
— Колледж-Стейшен, — возразил водитель, — а это — университетский кампус, естественно, самый большой в мире.
Россия колонизировала дебри с помощью десанта монастырей, Америка высылала на фронтир университеты, которые готовили к самому важному: войне и земледелию. Отсюда явление гигантского A&M (Agricultural and Mechanical College of Texas).
Мне доводилось выступать в Лиге плюща, который действительно прикрывает там каждую стену, я бывал в готическом «Соборе Знаний» Питтсбурга, где моя лекция сама собой перетекла в проповедь, и в пахнущем рокфеллеровскими деньгами Университете Чикаго, но никогда я еще не бывал в храмовом городе студентов. В вузе агрономов и механиков учится 71 тысяча молодых людей, старательнее всего — американскому футболу. Этому чуждому и непонятному мне спорту здесь поклоняются ревностно и поголовно. Помимо стадиона на 108 тысяч мест, в городе есть кондиционированные дворцы для тренировок, включая один, где под высокой крышей учится маршировать духовой оркестр. Даже в отведенных мне профессорских апартаментах я мог любоваться, не вставая с кровати под балдахином, футбольными трофеями всё того же бордового оттенка, которым окрашено всё университетское.
Мне повезло приехать в праздник: обручение alma mater со студентами, которые в этот день надевают драгоценное кольцо и клянутся в вечной любви, точнее — привязанности. Этот брак, в отличие от обычного, нерасторжим. С годами он крепнет, и даже смерть никого не разлучает. Свидетельство тому — архитектура кампуса, растущего на завещанные деньги: мили и мили мраморных полов, перемежающихся ротондами, колоннами и абстрактными скульптурами, светлые залы, уютные аудитории и бесконечные стадионы, покрытые несгибаемой травой.
Не удивительно, что сам я чувствовал здесь себя ротозеем — как Незнайка в Солнечном городе, тем более что было жарко, и местные ходили в трусах даже на лекции. Меня можно было опознать по пиджаку, который я таскал с собой, так как мне наврали, что без него на Юге никак нельзя.
— Вы не на Юге, — поправил меня профессор в тропической рубахе, — я даже не уверен, что вы всё еще в Америке. Техас совсем недавно был Диким Западом, это — новая и отвоеванная земля обетованная. Тут шла вековая война белых с самым опасным индейским племенем. Когда апачи угнали у потомков конквистадоров коней и научились на них ездить (но не разводить), они стали лучшей кавалерией Нового Света, не уступавшей коннице Чингисхана. На белых они наводили ужас. Отличаясь фантазией и садизмом, апачи привязывали к дереву пленных, отрезали от них ломти мяса, жарили и поедали на глазах еще живых жертв.
Когда университет был основан (1876), по кампусу вместо индейцев уже бродили волки, которые чуть не съели первых студентов. Цивилизацию тогда исчерпывал поселок, где на несколько баров приходилась дюжина борделей и крохотный вокзал. Чтобы обезопасить студентов хотя бы от соблазнов, университетские власти перевезли их от греха подальше в чистое поле и назвали полустанок Колледж-Стейшен. Теперь весь порок ограничивается кварталом с пивной, у которого дежурит полицейский.
Больше всего меня удивило, что вокруг говорят на русском, во всяком случае, о физике и математике.
— В девяностые, — узнал я от симпатичной ученой в очках, — американцы спасали от нищеты оголодавших специалистов России, считая, что лучше им работать в американских, а не иранских университетах. Поэтому у нас на всех серьезных кафедрах рабочий язык — русский.
— А что вы здесь делаете, помимо работы?
— Как все — ездим верхом, кто просто так, а кто на родео: поймать теленка и связать его — лучший досуг, у нас, в Питере, такое никому не снилось.
В сердце города, которого я раньше не смог бы найти на карте, расположен его сакральный центр: могила четы Бушей, библиотека его имени и мемориал его памяти. Никто толком не знает, почему он выбрал никак не связанный с его родовым гнездом в Новой Англии город. Колледж-Стейшен благодарит, не спрашивая. Когда тело 41-го президента везли сюда в открытом вагоне из Вашингтона, весь штат выстроился вдоль железной дороги. За полгода до этого пришел черед Барбары, известной причудливой страстью к фальшивому жемчугу. Тогда к рельсам вышли техасски, и все — от бабушек до внучек — надели в ее честь пластмассовые ожерелья.
Сам я не голосовал за Буша-старшего, но, зайдя в его мавзолей, пожалел об этом. Он был последним патрицием на американском троне и принадлежал к знати в том древнеримском смысле, который предусматривал достойное происхождение, военную доблесть, безупречный послужной список в магистратурах, бескорыстное и непоколебимое, как у Марка Аврелия, чувство долга. Даже не важно, каким он был президентом в глазах историков, важнее — каким он остался в памяти избирателей. Разглядывая меморабилию — награды, снимки, газетные вырезки, даже самолет, такой же, на каком Буш воевал на японском фронте, — я ощущал эманацию аристократии при демократии. Единоличная президентская власть держится на уважении к институту, воплощенному в одной личности, желательно достойной того. И к этому Бушу вопросов не было даже тогда, когда он носил носки попугайских расцветок, чтобы оттенить эксцентрикой свой медальный образ.
