Мы ведь и сами не можем объяснить, что нам надо друг от друга, но точно знаем, что без этого не обойтись — что бы ни думали мои кошки.
В часе езды
Гёте, описывая римский амфитеатр в Вероне, говорил, что эта архитектура рассчитана на зрителей — они и есть главное украшение. Толпа, выполняя декоративную функцию, создает из себя произведение искусства, которым сама же и любуется.
Я вспомнил об этом, когда, не выдержав двухмесячной разлуки, вернулся в Манхэттен и проехал его насквозь. Раньше мне казалось, что любой город — продукт вдохновения зодчих, наслаждаться которым лучше всего в одиночестве, хотя никто себе не может такого позволить. Теперь это было доступно каждому, кто рискнул навестить зачумленный метрополис. Желающих мало, а без автомобильных пробок остров стал тем, чем, собственно, всегда и был: незначительной частью суши, окруженной водой. Достопримечательности — на месте, пейзаж ничуть не изменился, но обезлюдевший город выглядел обездоленным, даже неузнаваемым.
Так я выяснил на месте происшествия, что Нью-Йорк — не сумма небоскребов, парков, узких улочек Сохо и доходных домов респектабельного Вест-сайда. Архитектура — всего лишь декорация к спектаклю, в котором ты участвуешь наравне с миллионом других, которые толпятся, жуют, глазеют и злятся на таких же, как они.
Без нас город осиротел и достался наследникам — собакам и бездомным. Первые гуляют гурьбой, как в сцене охоты у Толстого: целая свора на одного провожатого. Вторые вообще не двигаются с места. Привольно расположившись со всем своим мудреным скарбом под карнизами у входа в закрытые магазины, они устроились всерьез и надолго. Власти их не трогают, потому что не знают, куда девать, и город выглядит так, будто только бездомным он и нужен.
Я решил вернуться в Нью-Йорк, когда он опять станет живым и жилым. Лучше бы я этого не делал.
Мы должны точно знать, чего хотим, и не жаловаться, чтобы не стало хуже. Не успел я посетовать на пустой Нью-Йорк, как он стал полным, но совсем не таким, каким я его люблю и помню.
Когда на улицы выплеснулся протест против убийства полицейским чернокожего Джорджа Флойда, все враз забыли о карантине, и жизнь в городе подчинилась новым правилам. Днем шла борьба за ущемленные права меньшинств, включая человечные отношения с полицией. Но ночью на охоту выходили мародеры, интересовавшиеся чужой собственностью, а не своими правами. Погромщики не нуждались в идеологическом оправдании, вроде революционного лозунга «грабь награбленное». Они споро воспользовались моментом, ворвавшись в город на плечах протестующих. Результат — разоренные модные магазины, попавшие под руку галереи Сохо, разбитые витрины главного универмага страны «Мэйсис», заколоченный фасад любимого дамами всего мира «Блумингдейл», — и так далее, пока бандитов не вытеснили из Манхэттена.
Между дневным и ночным Нью-Йорком пролегла концептуальная граница. Днем — это американская конституция в действии. Самая старая и самая живая, она нужна именно тогда, когда ею пользуются — в бурные, опасные, спорные времена. С этим непросто жить, но демократия и не бывает легкой, приятной, беззаботной и безопасной. С ней всего лишь лучше, чем без нее; но это днем. Ночью наступала пора хорошо организованного грабежа. Шайки приехавших на машинах громил запускают вперед юркого велосипедиста-наводчика. Следуя за ним, они бьют витрины или отдирают охраняющую стекло фанеру и грузят украденное — всё, что влезает в машину.
Так было в первые дни беспорядков, сейчас утихло. Благодаря не войскам, которые мечтал ввести профессиональный шпак-президент, а местной полиции, следящей за нерушимостью границ между гарантией конституции и подлостью беззакония.
Честно говоря, мне полицию жалко. Я привык к тому, что в Америке полицейский — друг человека. Что бы ни случилось, он приезжает первым, опережая даже «скорую помощь». Своих полицейских мы часто знаем в лицо, чужих не боимся и обо всём спрашиваем. Тем страшнее смотреть, как один полицейский душит коленом арестанта, а трое других на это смотрят. Впереди много месяцев дотошного судебного разбирательства. Но восьмиминутное видео, которое сняла на мобильник семнадцатилетняя девчушка, требует немедленного выхлопа. И его первой жертвой стали полицейские. Они вынуждены доказывать всей стране, что не имеют отношения к убийце и не разделяют с ним ответственность за преступление. Поэтому шерифы публично преклоняют колено, повторяя ритуал протеста против дискриминации, заведенный чернокожими атлетами. Как в Маугли, это значит, что мы одной крови, нам нечего делить и не за что воевать друг с другом. К вечеру эта формула переставала работать, и полицейские возвращались к своим обязанностям. В Нью-Йорке уже 700 арестованных, а будет намного больше, когда найдут всех мародеров.
Труднее всего полиции быть на стороне закона и порядка: щепетильно соблюдать первый и эффективно охранять второй. Полицейские, чей каждый шаг фиксирует видеозапись, вынуждены виртуозно плясать вокруг правил, которые диктует не только устав, но и меняющаяся каждую минуту ситуация.
Этот правоохранительный балет устраивают каждый раз, когда в городе беспорядки. По опыту я знаю, что самое умное тут — не попасться под руку. Горбатого, впрочем, могила исправит, и когда в прошлый раз неподалеку от Уолл-стрит разгорелся протест против богатых, я первым отправился на него глазеть. Как и сейчас, в лагере демонстрантов собралась молодежь всех цветов кожи и политических оттенков. Как и сейчас, они жаждали справедливости. Как и сейчас, они пользовались своим неотъемлемым правом сказать, что хотят. Громче других это делал завернутый в дырявое одеяло бездомный, он кричал «Евреи, верните деньги!». Помимо меня им заинтересовался другой еврей, молодой крепыш в кипе.
— У вас, — вежливо спросил он, — были деньги?
Бездомный замахнулся, а я засмеялся. Тут же вмешался полицейский, но он схватил и выпроводил не участников перебранки, а меня. Думаю, из-за ненормальной реакции: как и в балете, смех не вписывается в хореографию протеста.
Сейчас об этом легко вспоминать, ибо все прежние беды кажутся пустяками по сравнению с нынешними. Три всадника апокалипсиса, не дожидаясь четвертого, пришли из ада: пандемия, безработица и расовые беспорядки.
Лучшее, что тут можно придумать, — переждать эти дни в стороне. Ведь пока американские города кипят и бесятся, остальная Америка смотрит на них по телевизору и с ужасом. Собственно, она для того и сбежала, чтобы, лелея приватную утопию в пригороде, не разделить судьбу больной метрополии.
В сущности, я и сам такой. Наш дом расположен всего в миле от Манхэттена, но в штате, которого там стесняются. Оно и понятно: Нью-Йорк себя именует «имперским», о чем написано на всех автомобильных номерах. А притулившийся к соседу Нью-Джерси знает свое место и, признаваясь в провинциализме, зовет себя «Garden», что если и не переводится «деревня», то только потому, что ему так удобнее. Впрочем, рядом с Нью-Йорком всё — дыра, в которую из великого города сваливаются сбежавшие или выпихнутые. Свято веря в это, я всегда молился на Восток, через реку, туда, где никогда не гасили свет, откуда доносился вечный гул машин и нескончаемая карибская музыка. Когда в Нью-Йорке стало плохо, я обернулся на Запад, но не дальний, а ближний — в часе езды. Обстоятельства сделали из меня краеведа. Как всем известно, Америка — страна контрастов, и, воспользовавшись букетом кризисов, я принялся изучать ее обратную — идиллическую — сторону: окрестности.
