Они поднялись по ступенькам и присоединились к ней на крыльце. Тина отряхнула его штаны одной рукой, зажав сигарету в зубах.
– Сара, принеси из ванной полотенце. Нельзя в таком виде в дом заходить.
– У меня все руки в этой фигне, – сказал Грейди.
– Какой?
– Не знаю, в каком-то непонятном липком дерьме с этой… этой твари. Думаю, у меня из-за этого была реакция или что-то вроде.
– Надо тебя к доктору отвезти, пап, – сказала Сара.
– Не мели ерунды. У меня просто голова закружилась.
– Папа, тебя…
– Сара, черт побери!
Она отступила от него, как будто ее ударили. Тина, не глядя, сделала ей знак рукой, все еще отряхивая штаны мужа.
– Сара… солнышко… полотенце. Пожалуйста.
Сара неслышно подвигала губами, потом сказала: «Ладно», – и зашла внутрь. Грейди смотрел ей вслед, борясь со вспышкой гнева.
– Да что с тобой такое? – спросила Тина, оставив попытки отчистить его штаны.
– Со мной? Это шутка такая?
– Тебя не было шесть лет, Грейди. Дай ей шанс.
– Только это она решила со мной не видеться последние три. Я не просил ее держаться от меня подальше. Не до самого конца. И вообще, вот что ты, оказывается, делаешь? Шанс ей даешь? Поэтому у нее кольца на роже и эта херня в языке?
Он увидел, как где-то внутри у нее закрывается дверь.
– Грейди…
– Что. «Грейди», а дальше что.
– Просто… не надо, хорошо?
– Нет, я хочу это услышать. Что «Грейди». «Грейди, я облажалась»? «Грейди, наша дочь – ходячая автокатастрофа, и это потому, что я все время ходила бухой и мне было начхать»?
Тина не смотрела на него. Она курила сигарету, и устремляла взгляд ему за спину: на озеро, на горы, на какое-то невидимое ему далекое место.
– А как насчет «Грейди, я так много трахалась с Митчем, пока ты сидел в тюрьме, что позабыла, как быть женой и матерью?»
Она покачала головой; движение было едва различимо.
– Черт возьми, какой же ты злой, – сказала она. – Я, честно говоря, надеялась, что ты изменишься.
Он наклонился поближе и проговорил ей прямо в ухо:
– Не, в жопу. Я похож на себя как никогда прежде.
Грейди принял душ – обнаружив, что субстанция на его руках, похоже, не поддается мылу, – а девочки разошлись по комнатам, баюкая свои обиды, бросив его в гостиной. Он снова пил кофе и переключал каналы на телевизоре. Примерно так же Грейди проводил часы отдыха в тюрьме и ощутил невероятную жалость к себе, когда это осознал. Проклятые злобные сучки, подумал он. Я всего несколько дней как вернулся, а они уже нос от меня воротят. Это неуважение. Грейди знал, как справляться с неуважением в тюрьме; на воле оно, казалось, лишало его мужества.
Он понимал, что ему стоит воспользоваться этим временем чтобы дойти до монстра и начать его разделывать. Он только пожалеет, если позволит твари оставаться здесь дольше. Но работа предстояла выматывающая и выворачивающая наизнанку, и от одной мысли о ней тело Грейди обмякало на диване. И вообще, это было нечестно. Предполагалось, что эти две недели в домике будут посвящены ему, будут праздничными. Он не был обязан забираться по пояс в кишки сраного чудища.
Так что вместо этого он продолжил смотреть телевизор. Включил канал VH1 и с удовлетворением отметил, что хит-парад ста лучших песен восьмидесятых, который он начинал смотреть в тюрьме, еще показывают. Он помог Грейди скоротать день. Время от времени Тина, все еще одетая в халат, выходила из их спальни и молча проплывала мимо него в кухню; он слышал звон льда в ее стакане и гул холодильника, из которого доставали водку. Когда жена возвращалась назад, он принципиально не смотрел на нее, и предполагал, что Тина делает так же – по крайней мере, она ему ничего не говорила. Впрочем, это было не страшно; он уже доказал, что может сосуществовать с враждебными говнюками. Ничего нового она в его жизнь не привнесла.
Оставленное в одиночестве, однако, его чувство собственного превосходства рассеялось, и Грейди принялся анализировать свое поведение. Эти женщины были ему маяками, пока он сидел в тюрьме, и всего через несколько дней после возвращения он заставил их прятаться от себя. Грейди помнил, что такое бывало и раньше, но теперь ситуация казалась хуже.
Он подумал: что со мной не так? Почему я всегда все просираю?
В конце концов Сара вышла из своей комнаты. Она была одета по-уличному и держала под мышкой большой блокнот. Она прошагала через гостиную целеустремленно, не говоря ни слова. Вся в мать, подумал Грейди.
– Куда ты идешь?
Она остановилась спиной к нему почти у самой двери и подняла лицо к потолку, словно взмолилась богу.
– Наружу, – ответила Сара.
– Это я вижу. А куда?
Она чуть повернулась, наконец-то взглянув на него.
– Какая разница?
Грейди стиснул зубы. Поднялся быстрым, плавным движением; это было внезапное и агрессивное действие, призванное внушать страх, всплывший из памяти элемент языка насилия, который он изучал годами.
– А такая, что я твой отец, – сказал он. – Не смей об этом забывать.
Она сделала ошеломленный шаг назад; Грейди ощутил вспышку удовлетворения и немедленно ужаснулся самому себе. Он снова сел, хмурясь.
– Я хочу нарисовать чудовище, – сказала Сара нарочито спокойным голосом.
– Ты… зачем это тебе? – Вся злость улетучилась из него. Теперь Грейди пытался говорить с дочерью рассудительно, как, по его мнению, делал бы обычный отец.
Она пожала плечами. Уставилась в пол перед собой – точь-в-точь наказанный ребенок.
– Сара, посмотри на меня.
Никакой реакции.
Он подпустил в голос стали, не желая, чтобы Сара снова его обозлила.
– Я сказал, посмотри на меня.
Она посмотрела.
– Тебе не надо туда ходить, – сказал Грейди.
Сара кивнула. Попыталась что-то ответить, не смогла и попыталась снова:
– Хорошо.
Но когда она развернулась и направилась обратно в комнату – лицо ее было как измятый, небрежный портрет поражения, – его решимость увяла окончательно. Он не ожидал, что Сара так быстро сдастся, и испытал внезапное желание показать ей, что может быть щедрым, и добрым.
– Знаешь что? Иди.
Сара снова остановилась.
– Что?
– Просто иди. Делай что хочешь.
Сара, казалось, обдумала это, потом сказала: «Хорошо», – и вновь направилась к двери. Вышла, тихо закрыв ее за собой.
Она такая слабая, подумал он. Как так вышло?
