Они были женаты двадцать один год, и за это время Кэти четыре раза пыталась убить себя. Трижды за последние полтора года. Прошлым вечером это у нее наконец-то получилось.
Вечер начался превосходно. Они приоделись, поужинали в ресторане, хорошо провели время впервые за долгий срок. Он купил ей цветы, а после ужина они прогулялись по центру города и полюбовались огнями и легким течением жизни. Он сводил ее в магазин шоколада. Лицо Кэти сияло, и портрет ее тем последним вечером запечатлелся в его памяти: серебро в волосах блестит отраженным светом лампы над головой, щеки округлились в улыбке, мягкий вес жизни делает ее тело прекрасным и манящим, как одеяло или очаг. Кэти выглядела как девушка, которой когда-то была. Он начал верить, что с терпением и стойкостью им удастся отогнать то отчаяние, что просачивалось в нее из какого-то неведомого подземного ада, обтекая заслоны антидепрессантов и транквилизаторов, заполняя мозг холодной водой.
Вернувшись домой, они открыли еще одну бутылку и забрали ее в спальню. И почему-то заговорили о Хезер, которая уехала в колледж и недавно сообщила им, что не хочет возвращаться домой на весенние каникулы. Она не собиралась поехать куда-то еще; она хотела остаться в общежитии, где практически не будет людей, и читать, или работать, или трахаться с новым бойфрендом, если он у нее был, или делать что-то еще, чем занимаются студентки колледжа, когда не хотят навещать родителей.
Это глодало Кэт, словно червь, прогрызало тоннели в ее внутренностях. Она видела в принятии Шоном решения Хезер черствое безразличие. Когда тем вечером эта тема всплыла в очередной раз, он понял, что хорошему настроению конец.
Он злился на нее за это. За то, что она испортила – в которой раз и по пустяковой вроде бы причине – покой и счастье, которые он так старался ей подарить. Если бы только она могла их принять. Если бы только она могла в них поверить. Как верила раньше, до того, как собственный мозг стал ее врагом, их общим врагом.
Они допили бутылку, несмотря на то, что Кэти овладевало отчаяние. Вечер они закончили, сидя на кровати; она – в своей сексуальной ночной рубашке, с грудью, почти полностью открытой и бледной как луна в свете лампы, беззвучно рыдая, с небольшой складкой между бровей, но в остальном без аффекта, в легком мерцании слез, которые все текли и текли, как будто дал трещину фундамент; а он – в красном халате, который она подарила ему на Рождество, обнимая ее, в который раз пытаясь словами увести от пропасти, непостижимой для разума.
В конце концов он лег и закрыл глаза рукой, раздраженный и злой. А потом уснул.
Проснулся он позже, услышав плеск воды. Такой негромкий звук не должен был достигнуть его ушей, но все равно сделал это, проникнув в черноту и вытащив Шона на поверхность. Обнаружив, что он один в спальне, и осознав, насколько уже позднее время, он подошел к ванной, откуда шли звуки, не торопясь и прекрасно понимая, что увидит.
Каждые несколько секунд ее сотрясали судороги, как будто что-то в теле, отдельное от разума, боролось с происходящим.
Он присел на унитаз, наблюдая за ней. Позже он исследует это мгновение и попытается понять, что тогда чувствовал. Ему будет казаться важным оценить себя, выяснить, что он на самом деле за человек.
Он придет к выводу, что чувствовал усталость. Его кровь словно обратилась свинцом. Он знал последовательность действий, которые должен сейчас совершить; он делал это раньше. Его мышцы уже напряглись, чтобы следовать рутинному порядку, сигналы пронеслись по нервам, как лесной пожар: подбежать к ванне, потратить бесценное мгновение на простое отрицание, откидывая волосы с лица Кэти и баюкая ее голову в своих теплых ладонях. Просунуть руки под ее тело и с натугой вытащить его из воды. Отнести ее, заливая пол водой и кровью, в постель. Набрать 911. Ждать. Ждать. Ждать. Уехать вместе с ней и сидеть, не двигаясь, в зале ожидания, пока ей промывают желудок и наполняют ее чужой кровью. Отвечать на вопросы. Принимает ли она наркотики. А вы. Ссорились ли вы. Сэр, социальный работник придет, чтобы с вами поговорить. Сэр, вам нужно заполнить эти формы. Сэр, ваша жена сломлена, и вы тоже.
А потом снова ждать, пока она лечится в психиатрическом отделении. Навещать ее, пытаться не расплакаться у нее на глазах, увидев, как она, словно призрак, скользит по коридору вместе с другими обреченными, как она томится, будто гаснущая мысль, в палате, куда ее поместили.
Привести это бледное создание домой. Эту оболочку, этот опустевший сосуд. Заботиться о ней до ложного выздоровления. Выслушать ее извинения и принять ее извинения. Признаться в своей окрепшей любви. Трахнуть ее в спешке жалости, и смертности, и страха, которые вам обоим пришлось познать и опереться на них, как раньше вы опирались на любовь и физическое желание.
Если у них получится сохранить ей жизнь.
И если, сохранив ей жизнь, они вообще разрешат ей вернуться домой.
«Она никогда не будет счастлива».
Эта мысль пришла к нему с силой религиозного откровения. Как будто Бог произнес приговор, и Шон узнал в нем истину; как будто она была с ними все это время, стервятником сопровождала поздние годы их брака. Некоторые люди, подумал он, просто неспособны быть счастливыми. Может, виной была какая-то старая травма, а может – просто сбой работы мозга. Мотивы Кэт были для него тайной, и этот факт возмущал Шона после стольких лет близости. Если он сейчас вытащит ее из воды, то просто пригласит обратно в ад.
С трепетом какого-то неясного чувства – какой-то смеси ужаса и облегчения – он закрыл дверь, оставив Кэти внутри. Вернулся в постель и, тоже проглотив несколько таблеток снотворного, провалился в черный сон. Ему снилась тишина.
Свет заливал кухню через окно-фонарь. Кухня была большая, с отдельным разделочным столом, широкими, в крошках, стойками, рядами серебристых ножей, блестевших под утренним солнцем. Грязные тарелки стояли в раковине и на стойке по соседству. Мусор не вынесли вовремя, и вонь от него была как унылый гнет. Кухня когда-то была гордостью их дома. Похоже, он не заметил, как она пришла в упадок.
Небольшой уголок для завтрака, вмещавший в себя кухонный столик, расположился в узком проходе, соединявшем кухню со столовой. Он все еще носил шрамы и отметины внимания маленькой Хезер: бороздки в дереве там, где она однажды проверяла эффективность ножа для масла; брызги алой краски, оставшейся от одного из многочисленных ее художественных проектов, и слово «кухня», нацарапанное на боку столика шариковой ручкой много лет назад, когда она считала, что каждая вещь должна носить на себе свое имя. Закуток невольно сделался посвященной ее детству часовней, и с тех пор, как Хезер уехала, Кэт перенесла их утреннее распитие кофе на большой и куда менее уютный обеденный стол в соседней комнате. Маленький уголок для завтрака был отдан на волю естественной бытовой энтропии и стал не более чем хранилищем для ключей от машины и неоткрытых писем.
Шон засыпал во френч-пресс молотый кофе и поставил кипятиться воду.
Несколько жизненно важных минут ему было нечего делать, и свирепая паника принялась подгрызать края его мыслей. Он почувствовал, как с верхнего этажа спускается что-то тяжелое. Кто-то невидимый. На мгновение он подумал, что слышит ее шаги. На мгновение он подумал, что ничего не изменилось.
