Дождавшись, пока Эйты закроет ставни, и спальня погрузится в блаженный полумрак… а, никакого полумрака! Одна фейская груша, и та светит, как сотня солнечных дисков!
— Письмо, патрон, — проскрипело умертвие.
— От Дайма?! — Роне даже глаза открыл, несмотря на резь.
— Не могу знать, — в тоне умертвия слышалось злорадство.
Рывком сев на постели и не обращая внимания на тошноту и головокружение, Роне выхватил у слуги крохотный свиток невесомой рисовой бумаги, пахнущий… не Даймом. Увы. Писал один из «друзей» в Метрополии. Как обычно, очень коротко: запас его магии был невелик, и пересылка письма весом в два динга отнимала все его силы. Вот если бы писал Дайм…
Но Дайм не писал. Опять. Или по-прежнему. И по-прежнему не отвечал на вызовы.
«Д приехал. Был у И. Ходят слухи о назначении Д главой МБ. Л срочно покинул столицу», — значилось в двух строках бисерным почерком.
Роне выдохнул. Перечитал еще раз, выдохнул снова. Прикрыл глаза.
Дайм жив. Император на его стороне. Люкрес может кусать локти. Это — прекрасно.
Однако Дайм в Метрополи, но с Роне так и не связался. Почему? Он же знает, что Роне не мог остановить Люкреса! Только не под этой проклятой присягой! Он знает, что Роне сделал все, чтобы спасти его! Так почему?..
Выдохнув еще раз, он велел Эйты подать бумагу и перо. Рисовую бумагу. И снова позвал:
— Ману? Да где ж тебя демоны носят, дохлая ты камбала!
На это раз ему ответило едва заметное дуновение воздуха. Даже не шепот. Скорее почти неслышная мысль:
— Сам ворона щипаная.
Роне невольно улыбнулся, но тут же замер. Вспомнил. Вспомнил! Проклятье, да что с ним такое, уже провалы в памяти!
— Бумага, патрон, — напомнил о себе Эйты.
На тускло-красной роже явственно читало злорадство: хоть после смерти, но ему довелось увидеть полное бессилие Роне Бастерхази. Тот, кто был на полшага от категории зеро, теперь не может самостоятельно бумажку взять.
— Рано радуешься, дохляк. Пошел вон.
Умертвия утопало, а Роне взялся за вечное перо. Аккуратно, мелкими буковками, вывел: «Мой светлый шер!»
Задумался.
Написать Дайму: «Приезжай скорее, пока я не сдох», — не очень хорошая идея. Светлому шеру явно все равно, как себя чувствует темный шер. Ему вообще плевать, жив Роне или давно уже в траве. Возможно, второй вариант для него даже предпочтительнее.
Писать: «Прости меня, я все осознал, раскаялся и больше не буду», — тем более идиотизм. Все это Роне уже сказал вслух. Даже делом подтвердил. Не помогло.
Остается только изворачиваться. Как всегда. Словно насмешливые боги опять напоминают: тот, кто родился темным, никогда не станет светлым, не стоит даже пытаться. Твой путь — интриги, ложь и снова интриги.
Ну нет. Никакой лжи! Хватит. Только правда, пусть даже и не вся. Всю Дайм получит с глазу на глаз, короткой записки для нее не хватит.
«Ты очень нужен Шуалейде. Ее брат в опасности. Боюсь, моей помощи она не примет. Крайний срок — третий день журавля».
Вот так. Чистая правда. И никаких: «Умираю в разлуке с тобой», — не будет. Он темный шер, а не экзальтированная девица.
Еще бы ему, темному шеру второй, дери ее, категории, как-то это письмо отправить!..
Роне замер, ожидая уже привычной шпильки от Ману. Что-то вроде: «Имперской почтой не пробовал?» Разумеется, не дождался. Шисов призрак почти развоплотился, спася его. Тупицу и дубину.
А вопрос «как отправить письмо» остался открытым. Впрочем… проблема же не в силе, а в контроле. Может быть, на этот раз и получится.
— Эйты, принеси мне голубя. Целого. Живого или мертвого — без разницы. Сейчас же.
Умертвие молча утопало. Приказ был точен и не подразумевал ни промедления, ни двоякого толкования. Вот уж точно, с таким слугой быстро выучишься идеально четким формулировкам, иначе он извратит смысл, строго придерживаясь буквы. Проклятый зург.
Роне встал, держась за спину, обругал всех предков медленного Эйты до седьмого колена. Накинул халат — сил на большее не было. Дошаркал до зеркала, активировал касанием еще одну грушу и осекся, не закончив очередное ругательство. Из темной глубины сверкал запавшими глазами морщинистый седой старик. Зеленоватая кожа, серые губы и красные отблески в глазах завершали образ упыря.
Ему стоило большого труда не отшатнуться. Как это? Что? Он уже превратился в лича и сам того не заметил?! Но нет, не может быть. Он жив. Он все еще жив! Его сердце бьется… его проклятое артефактное сердце. Значит, случилось какое-то еще непредвиденное дерьмо.
Несколько мгновений Роне рассматривал отражение и прощупывал свою ауру. Наконец, нашел тонкий черный жгут, обвивший сердце и прорастающий в артерии: посмертное проклятие шера Бенаске.
Какая удача, однако, что сердце у него — артефактное! Живое бы эта дрянь уже убила. Но как он умудрился проморгать проклятие? Он-то, всю жизнь поживший среди темных шеров, у которых проклятия — вместо «здрасьте», «до свиданья» и «приятного аппетита»!
— Эйты, подай… — начал было Роне, но вспомнил, что отправил слугу за птицей.
Непредусмотрительно. Крайне.
— Тюф!
В протянутую руку лег привычный шприц. В зеркале отразился гоблинский шаман в полной красе: зеленый, морщинистый, с крючковатым носом и вывернутыми губами, весь в каких-то немыслимых лохмотьях, перьях, веточках, бусинах и прочей дряни. Только глаза у него светились синим, как положено умертвию. Впрочем, Роне понятия не имел, светятся ли глаза у живых гоблинских шаманов, и если да, то каким цветом. Когда он ловил того, который стал Тюфом, было не до рассматривания глаз, уж слишком вредная и опасная была тварь. Одному Хиссу известно, каким образом гоблинский шаман оказался в той придорожной таверне, ведь обычно эти твари очень хорошо прячутся.
— Тюф хороший. Тюф служит хозяину. Хозяин хороший, — проскрежетал гоблин. — Дай кусочек.
Роне даже на всякий случай обернулся, но увидел лишь привычный скелет, а не живого шамана. Выдохнул. Пообещал:
— Дам вылизать остатки, — и вонзил шприц в вену.
Предпоследний шприц. Запасов проклятого зелья не осталось, живых рабов — тоже. Какая все же морока с этой кровью! Чуть отвлечешься — и сам не заметишь, как сдохнешь окончательно.
Эйты вернулся через три четверти часа с живым сизым голубем. Как Эйты его ловил, Роне не волновало, и что при этом зрелище кто подумает — тоже. Куда больше его заботило, чтобы голубь долетел до адресата и доставил письмо. У письма по сравнению с зеркальной связью есть один плюс: его невозможно демонстративно не принять. Отправитель не увидит. А удержаться и не прочитать Дайм тоже не сможет — любопытство родилось раньше него.
