Человек в красном выстрелил. Ливень розового и зеленого огня пролился безвредно, не задевая. В глазах человека мелькнул ужас – он исчез.
Глубокая ночь, под ногами – комья мерзлой земли, затянутое бычьим пузырем окно лачуги светится желтым. Он присел у низкой стены из каменных обломков, хочет спрятаться в глубокой тени, как испуганный зверь.
– Бесполезно, – сказал я. – Конец неизбежен.
Он исчез, захлебнувшись криком.
Небо – как воронка тысячи смерчей: молнии бьют сверху, сквозь клубящиеся облака, и снизу, срываясь с исхлестанных дождем голых скал. От камня поднимается пар. Под ногами слышен глухой рокот, будто обрушивается гребень огненной волны.
Он висит в воздухе напротив меня, материальный лишь наполовину, – призрак далекого будущего на заре юности мира. Лицо – маска смертного ужаса.
– Ты себя погубишь! – Я повышаю голос, чтобы перекричать вой ветра. – Нельзя выходить так далеко за пределы радиуса действия…
Он пропал, я следом. Мы стоим на горбатом мостике без перил, над рукотворной пропастью в десять тысяч футов глубиной. Знакомое место: город пятой эры, год примерно двадцатитысячный от Рождества Христова.
– Чего тебе от меня надо? – прорычал он, оскалившись, как загнанный в угол хищник.
– Возвращайся, – сказал я. – Расскажешь то, что им полагается знать.
– Нам не хватило одного шага! Мы победили небытие – так мы думали!..
– Зачем же небытие? Вам остается ваша жизнь. Ее надо прожить. Все, что вы имели раньше…
– Все, кроме будущего! Мы ведь тупиковая ветвь, не так ли? Мы поглотили энергию тысячи энтропийных линий, чтобы гальванизировать труп нашей реальности. Но за нами ничего не последует, разве не так? Пустота – ничего больше.
– У вас есть свое предназначение. Своя роль. Вы ее сыграли; еще сыграете. Это неизбежно.
– Но вы… – Он глянул на меня через пропасть. – Вы – кто вы такие?
– Ты знаешь, каким должен быть ответ.
Лицо его белело, как лист бумаги, на котором написано: «Смерть». Но разум не пошатнулся – тридцать тысяч лет естественного и искусственного отбора чего-нибудь да стоят. Он справился с паникой, не дал личности раствориться в ужасе.
– Когда… сколько еще осталось? – прошептал он.
– Вся жизнь исчезла в сто десять тысяч четыреста девяносто третьем году последней эры, – сказал я.
– А вы… машины, – с усилием произнес он. – Сколько еще?
– Меня отправили из локуса на Земле – по окончании последней эры четыреста миллионов лет… Сам я существую очень давно – срок покажется бессмысленным.
– Но – зачем?.. Если только… – Лицо осветилось надеждой, будто луч прожектора лег на темную воду.
– Матрица вероятностей до сих пор не разрешена в отрицательном смысле. Мы работаем над благоприятным решением.
– Но ты – машина – работаешь, когда человека уже нет. Вымер несколько геологических эпох назад… зачем?
– В нас людская мечта пережила человеческую расу. Мы надеемся оживить мечтателя.
– И все же – зачем?
– Мы считаем – человек желал бы этого.
Он рассмеялся; не хотел бы я услышать этот смех еще раз.
– Замечательно, робот. С этой мыслью, вместо друга и утешителя, возвращаюсь к своему призрачному бытию. Сделаю, что могу, ради твоего безнадежного дела.
На этот раз я не последовал за ним. Просто постоял на изящном мостике, наслаждаясь – в последний раз – симфонией телесного воплощения, вдыхая воздух невообразимо далекого века.
Потом вернулся – к месту происхождения.
42
Где предстал перед сверхразумом, частью которого являлся. Не отвыкнув еще от телесной оболочки, я воспринимал бестелесную мысль как громовой голос в просторном зале.
– Эксперимент оказался успешным: шлак убран с главной последовательности. Человек стоит на исходе первой эры – лишнее удалено. Теперь судьба человека в его собственных руках.
Услышано и понято. Работа закончена – мы победили.
Нечего больше сказать, незачем обмениваться данными, и нет смысла скорбеть о достижениях человека, обреченных на гибель.
Мы сдвинули главный поток энтропии в далекое прошлое – в те времена, куда путешествие во времени невозможно по законам природы. Мировое государство третьей эры, Центральный коммутатор, звездная империя пятой эры, космическое здание шестой – они теперь боковые линии, их больше нет, как нет неандертальцев и тираннозавров. На главной последовательности осталась лишь древняя эра – человек двадцатого, железного, века.
– Но откуда нам знать? – спросил я. – Может, наши усилия так же тщетны, как и труды тех, что были прежде нас?
– Мы отличаемся от наших предшественников только одним: нас не пугает собственное исчезновение как результат нашего успеха.
– Потому что мы – машина. Но карги тоже были машинами.
– Они стояли слишком близко к своему создателю. В них было слишком много от человека. Мечтали жить и радоваться жизни, которой их наделил человек. Но мы есть Последняя машина – продукт миллионов лет машинной эволюции, неподвластный человеческим чувствам.
Мне захотелось поговорить о погоне, о смутном подозрении, заставившем бросить основную задачу – агента в черном – и сосредоточиться на карге… о поединке с суперкаргом, о беспомощной Мелии – пешке, заставившей робота перестараться…
Только это теперь – история. Меньше того, поскольку ни Центрального коммутатора, ни каргов, ни Берега Динозавров более не существует. Перемывание мертвых костей – удел человеческих существ, которым нужен повод для законной гордости.
– Шеф, ты просто чудо. Работать с тобой – большая честь, – сказал я.
Ответный сигнал был бы легкой улыбкой, исходи он от человека.
– Ты служил нашему плану много раз, под многими личинами. Не могу не видеть, что ты проникся природой раннего человека больше, чем это возможно для машины, – по моему, теперь устаревшему мнению.
– Странное, ограниченное существование, – ответил я. – Ничтожная грань полного спектра сознания, но когда я жил там… Бытие казалось полнее, чем это доступно нам, при всех наших преимуществах.
Он обратился ко мне лишь после долгого молчания:
– Как верный агент, ты заслуживаешь награды. Возможно, она будет тем слаще, чем бессмысленнее…
Меня вдруг смяло; я разлетелся на осколки.
Потом пустота.
43
Из пустоты – тоненький лучик света. Лучик вырос и оформился в шар матового стекла на чугунном столбе среди пожухлой травы, выкрашенном зеленой краской. Свет падал на темные кусты, на скамейку и на проволочную корзину для бумаг.
Голова кружилась, тротуар под ногами слегка покачивался. Кто-то скорым шагом прошел мимо, из тьмы на свет и обратно в тень. Высокий, сухощавый, темные брюки, белая рубашка без галстука. Узнать самого себя было нетрудно. Буффало, Нью-Йорк, август 1936-го.
