Сначала знатные семьи требовали полноценного обслуживания, к которому привыкли, однако вскоре и они утратили интерес и верность традициям и ограничивались кратким сообщением о кончине: усопший такой-то, набожный католик, Господь да упокоит его душу. И в конце: большая просьба похоронить усопшего в часовне или склепе, принадлежащих такой-то семье. Через несколько дней после начала эпидемии никто уже не выходил на улицу проститься с телом, благословить его в последний путь или поплакать над ним. В доме и без того хватало забот. Вот почему каждое утро Висенте Лопес собирал трупы, чтобы оставшееся время раскапывать фамильные склепы богачей, а бедняков сваливал в общую могилу, которая с каждым ударом лопаты становилась все больше.
Тех, кто умирал ночью или утром, доставляли на кладбище свеженькими. Тому, кто умирал днем, приходилось дожидаться следующего утра, а значит, на глазах у всей семьи претерпевать естественные, но неприятные изменения, которые приносит с собой смерть, не делающая различий между богатыми и бедными, потому что, умирая, все мы становимся равны, рассуждал Висенте Лопес в моменты философских прозрений.
Сиротам Гарса повезло: они умерли ночью. Один по естественным причинам – из-за болезни. Другого задушила подушка, прижатая к лицу со всей любовью и заботой. Признание в совершенном преступлении няне суждено было унести с собой в могилу, но в последнем порыве, оставшемся в ее измученной душе, она молила, чтобы Бог не судил ее слишком строго и понял, что она всего лишь не вынесла непомерных страданий в таком крошечном и нежно любимом теле.
Могильщик нашел ее на улице. Она лежала ничком, кое-как завернутая в белый саван, справа и слева от нее лежали двое детей, которым она была предана до последнего вздоха. Он принялся закидывать их в повозку одного за другим. Когда настал черед няни, Лопес, ожидавший почувствовать под руками привычный холод бездыханного тела, с удивлением обнаружил, что тело пылает жаром.
– Я не могу тебя забрать! – воскликнул он.
Она приоткрыла погасшие глаза.
– Заберите, – прошептала она.
– Но, сеньора, вы ведь живы… Зачем вы тут улеглись?
– Чтобы умереть. Если не выползу, умру в доме, и кто меня потом вытащит на улицу? Никого не осталось…
Нянька была первой, кого Лопес обнаружил живым в ожидании погребения, но не последней. Матери, которые долгие часы напролет в ужасе наблюдали агонию своих умирающих детей – знали, что повозка вот-вот прибудет, а ребенок все еще жив, выносили их на улицу и заворачивали в саван, хотя в теле еще теплилась ниточка жизни. Для умирающих детей ничего нельзя было сделать, разве что постараться, чтобы они прибыли на кладбище свежими. Не многие догадывались послать им вослед благословение или прицепить к савану табличку с именем.
Висенте Лопес ни о чем не спрашивал и ничем не интересовался. Подобное решение он считал практичным и забирал всех, и живых и мертвых, потому что по опыту знал, что живые, добравшись до места назначения, окажутся мертвыми. Некоторые еще какое-то время цеплялись за жизнь. Этих он клал рядом с могилой, чтобы время и болезнь сделали свое дело. Он мог бы приблизить их к вечному покою, но вмешиваться в течение угасающей жизни было бы неправильно, совсем неправильно: он позволял им умереть самостоятельно, по воле Божьей.
Несколько раз в день он проверял, живы ли они и не пора ли их скинуть в общую яму. «Эй, как дела?» – кричал он издалека, орудуя лопатой, чтобы расширить могилу, или вываливая на дно дневной урожай мертвецов. Не было случая, чтобы кто-то ему ответил. Все постепенно сдавались. За единственным исключением: один мужской голос неизменно отвечал, что пока жив.
Этот умирающий то и дело жадно вслушивался, ловя мгновение, когда его вновь окликнут или за ним прилетит наконец ангел-хранитель. Долгие часы проходили в ожидании, когда душа покинет тело. Уставший терпеливо ждать, как день проходит за днем, утомленный бесконечной надеждой, что Божественное провидение наконец смилостивится и посетит его, измученный видом могильщика, кидавшего в яму одно тело за другим, он стал скучать. Постепенно он все острее чувствовал, как в задницу ему вонзается камень. Затем проголодался и с тоской вспомнил вкуснейшее жаркое из фасоли и жареного мяса, чуть позже возненавидел насекомых, которые, садясь на него, разгуливали по телу и жалили. Он развлекал себя, наблюдая за однообразными движениями могильщика, попытался вести счет мертвецам, которых тот швырял в яму, хотя всякий раз забывал предыдущую цифру. Ворочался в саване, в который его завернула мать, последний раз поцеловав в лоб и прошептав: «Видит Бог, сыночек, скоро мы снова будем вместе». Если собственная мать объявила его мертвецом, он также должен смириться с этим статусом, иного выхода не оставалось.
Он помнил жар и дурноту первых дней. А в моменты здравомыслия, каждый раз все более продолжительные, когда жар ослаблял свою хватку, вспоминал о вещах, на которые ему не хватило времени. Жалел, что так и не вернул приятелю одолженные сапоги и не послал признание в любви соседке по имени Лус, получив от нее украдкой поцелуй. Когда он оказался на улице, завернутый в простыню и усыпанный материнскими поцелуями, а рядом стояла повозка с горой трупов, готовая принять его тело, он понял, что прошлое осталось позади.
Он прибыл на кладбище, источенный смертельной болезнью, не в силах вспомнить, по какому пути следовала повозка. Через три дня, когда жар начал спадать, он, лежа на краю ямы, весь превратился в бдительность. Бдительность и усталость.
Собрав силы, он потихоньку отодвигался от края ямы, опасаясь, что во сне подкатится ближе и случайно упадет вниз или будет принят за мертвеца. Упадет, сломает себе шею и умрет по-настоящему. Каждый раз, когда могильщик интересовался, не умер ли он, он отвечал отрицательно, сначала чуть слышно, затем все громче и отчетливее. Нет, он пока жив. На третий день он крикнул что было сил, что он жив, с ним все в порядке и не найдется ли для него глотка воды.
Он был свидетелем смерти всех своих соседей. Каждый умирал на свой манер: одни молча, другие разыгрывали вокруг своей смерти целый спектакль, кашляли, задыхались, выкрикивали жалобы и проклятия, но никто из них – в этом он был уверен – ни секунды не голодал и не скучал. Он знал, что, даже если бы у них было время и силы подумать о каком-либо желании, это было бы нечто самое простое – чтобы мучения закончились как можно скорее. Так он пришел к выводу, что ни в быстрой, ни в медленной смерти у людей не оставалось сил на скуку, которая его одолевала, а посему пришел к выводу, что нет смысла тратить драгоценное время на попытки поскорее умереть.
У мамы была пословица: не чеши – само отвалится. Теперь он придумывал, как бы ее разнообразить: не скучай – само пройдет. Не ворочайся – само заживет. По правде сказать, собственную задницу он чувствовал. Да еще как! Чесалось все, что только могло чесаться. Пока мертвецов поедали жуки-могильщики, его живьем пожирали другие насекомые – те, кто ищет теплую плоть и свежую кровь. Живое мясо, а не мертвечину.
Он поднялся на ноги, снял и аккуратно сложил саван. Ноги дрожали, но он сделал несколько шагов – впервые за много дней. Шел медленно, преодолевая слабость и боясь напугать могильщика, но Лопес бровью не повел, увидев его в вертикальном положении.
