У них с Эспирикуэтой была своя история, о которой не ведал никто, даже ветер. Эта история началась в тот день, когда Симонопио родился, однако до сих пор не ознаменовалась ни единым событием: неторопливая, смутная, лишенная происшествий благодаря пчелам, но не завершенная и по-прежнему живая. Эта история терпеливо ждала своего часа. Ждала происшествий. Он это знал наверняка. Знал всегда, так же, как знал чужие истории, потому что ему было достаточно всмотреться в темные уголки своего разума, чтобы увидеть истории, свои или чужие. Одни – как свои, так и чужие – он видел ясно от начала до конца, другие имели предысторию, а развязка была до поры до времени скрыта. Третьи возникали из ниоткуда, являлись внезапно, без предупреждения, заставая врасплох.
Различаемые полностью или частично, но всегда заблаговременно, некоторые события в будущем были настолько желанны, что он ждал их с нетерпением, от других шел мороз по коже, стоило ему только подумать про них, и было бы лучше, чтобы они никогда не происходили. Истории рассказывал ему и Франсиско Моралес, когда они по секрету от всей семьи приводили в порядок дом. Симонопио слушал его очень внимательно – только так он мог принять участие в одностороннем разговоре, поскольку любой разговор, в котором он участвовал, заканчивался его молчанием. Слушал он крестного еще и потому, что чувствовал, как тому хочется оживить свои воспоминания, пусть даже это всего лишь сказки, которые ему самому рассказывали в детстве. Но главная причина этого трепетного внимания к чужим рассказам заключалась в том, что для Симонопио не было ничего более притягательного историй, рассказанных ему другими людьми через песни и сказки. «Это легенда, – объяснял ему Франсиско. – А это миф».
А еще он любил слушать легенды и мифы Соледад Бетанкур, рассказчицы с ярмарки в Вильясеке. Она рассказывала их по памяти. Каждый год он слушал ее в шатрах, которые устанавливали на окраине Линареса. Не то чтобы она каждый раз поражала воображение новыми историями, но Симонопио и не нужно было того – его завораживали старые сказки, рассказанные с новыми поворотами, которые она добавляла, чтобы освежить сюжет, сделав его более драматичным или пугающим. Крестный, вооружившись тряпкой, рассказывал похожие истории, однако в его устах они обретали новое звучание.
Симонопио знал, что есть истории, написанные в книгах черными буквами на белых листах. Такие его не интересовали, потому что, раз напечатанные, они становились неизменными. Каждый читатель следовал заданному порядку слов, расставленных на страницах, и неизменно приходил к одной и той же развязке. Сравнивая же истории двух разных рассказчиков, он замечал, что с той же свободой, что и слова в переданной устно истории, могли свободно меняться и герои, и препятствия, которые встречались у них на пути, и даже развязка.
Его любимой историей была сказка Франсиско про льва и койота в стране огней. Симонопио хотелось быть доблестным львом, как предлагал ему крестный. «В сказке животные наделены человеческими чертами, достоинствами и недостатками. Слушатель может выбрать, быть ему газелью или мышью, но ты, Симонопио, конечно же, должен быть львом, не меньше. Главное, остерегайся койота». Довольный тем, что крестный сравнил его с таким достойным персонажем, Симонопио все время думал о том, как поступить подобно сказочному льву, чтобы не разочаровать крестного. Его радовало, что эта история не была написана.
Ощущая себя владетелем этой сказки, Симонопио мог бесконечно ее менять, добавлять или устранять каких угодно персонажей, придавая им черты окружающих его людей. Сам же он был львом. Пускаясь на сотни воображаемых приключений, он всегда оставался львом. Койот тоже всегда был одним и тем же, и, как Симонопио ни старался, даже в своих самых хитро выстроенных сюжетах ему не удавалось исключить из истории этого персонажа. Он пришел к выводу, что, пока существует лев, должен существовать и койот.
В то время как история про льва и койота была всего лишь сказкой, выдумкой, те истории, что Симонопио знал и видел, были реальны. Легенды, услышанные в Вильясеке или от крестного, научили его, что, если у человека есть история и он не спешит ее записывать, можно сколько угодно ее изменять и переделывать, а раз так, Симонопио решил, что может поступать как вздумается и с историями из реальной жизни, которые хранились в глубине своего разума. Поскольку эти истории не были записаны, он старался быть хорошим, пусть и бессловесным рассказчиком, изменяя их на свой лад, как делала Соледад в Вильясеке. Если заделать выбоину означало спасти лошадь, он бежал и заделывал ее. Если его добровольная болезнь в течение нескольких дней изменит судьбу многих действующих лиц, он без сомнений поступит именно так. Он не мог отменить истории, ожидающие в будущем, не мог выбирать, какие именно стоит перекроить, изменив сюжет, как делали Соледад и Франсиско Моралес, но кое-что все-таки мог исправить, пусть даже самую малость. Однако с собственной историей, события которой, он знал, ждали его впереди, – с тайной историей про льва и койота – он до сих пор не знал, что делать.
Симонопио не принадлежал к тем детям, что позволяют страху манипулировать собой. Во время своих прогулок в горах он ежедневно сталкивался с медведями и пумами, пристально смотрел им в глаза, повторяя: «Я лев, ступай своей дорогой, а я пойду своей». Но ни разу до этого дня Симонопио не ходил по запретной тропинке, понимая, что лучше случайно встретиться с хищником в горах, чем столкнуться с человеком, который проложил этот путь, приминая землю тяжестью шагов, зависти и горя.
В каком-то смысле он даже был рад, что у него появился шанс вторгнуться на территорию Эспирикуэты, сопровождая крестную и находясь вдалеке от пчел, которые непременно запретили бы ему приближаться к дому. Наконец-то он удовлетворит свое любопытство: что именно было или чего, наоборот, не было в этом доме? Почему пчелы так настойчиво отваживают его от этого места? С каждым шагом, приближающим Симонопио к эпицентру этого клочка обитаемой земли, он все сильнее испытывал чувство, что отражалось в глазах батрака: разочарование и несчастье. Что земля плодородна, но с неохотой позволяет урожаю вырасти. Что воздух насыщает кислородом, но отравляет что-то в глубине клеток. Жизнь на этом клочке земли тяжела, опасна, темна и зловеща. Удовлетворив свое любопытство, он решил, что, подобно пчелам, с этого дня никогда более не ступит на землю, которую занимает Эспирикуэта.
Он с трудом свернул на том повороте, чего прежде ни разу не осмеливался сделать, отчасти потому, что боялся нарушить запрет. У него сразу заболело в груди. Легкие инстинктивного отказывались дышать этим воздухом, или же дело было в пчелах с их предостережениями. Но главное, конечно же, он постоянно осознавал грозящую опасность.
Несмотря на парализовавший его ужас, который приходилось скрывать, чтобы не напугать крестную, Симонопио уверенно шел вперед, осторожно посматривая на Беатрис в течение всего пути: интересно, ей тоже не хватает воздуха? Не мешает ли ей почти физическое давление этого места? Не побледнела ли она? Неужели не замедлит шаг по мере того, как они подходят к дому все ближе? «Если так, – размышлял Симонопио, – остановимся и повернем назад». Но ничего подобного он не замечал. У Беатрис Кортес была четкая цель, и ничто не могло заставить ее отказаться от исполнения миссии. Ее не одолевали никакие предчувствия и ничто не пугало. Поэтому, несмотря на свое недомогание, Симонопио двигался дальше с твердым намерением не входить в логово койота, спрятаться и переждать. Он дал себе слово, что этот день не перечеркнет его будущее.
