Трудно сказать, что именно так задевало Консуэло. У меня на этот счет была своя теория. Запоздалое рождение младшего брата унижало ее одновременно по нескольким причинам. Если бы мое появление на свет произошло гораздо раньше, для обеих сестер оно было бы полнейшим сюрпризом. Смотрите, кого нам аист принес, объявили бы наивным бедняжкам в надежде, а может и рассчитывая на то, что они не станут задавать вопросов. На другой день сестры отправились бы в школу и объявили подружкам, что аист принес им маленького мальчика. В ответ услышали бы поздравления, сочувствия и пожелания, а также просьбы, чтобы аист прилетал и ко всем остальным, но никаких вопросов со стороны подруг их новость бы не вызвала.
Однако родился я в то время, когда сестры были уже взрослыми замужними дамами и тайна деторождения давно не была для них тайной. Разумеется, они все знали. К своему вящему ужасу, они поняли, чем в их отсутствие занимаются родители, в ту пору уже бабушка и дедушка. Вдобавок им приходилось отвечать на глупые вопросы и безрассудные замечания подруг, случайно узнавших, что супружество наших родителей принесло плоды.
Но на этом причины сестринского гнева не исчерпывались: представь себе, какой разразился гром, когда мама, все еще заблуждаясь насчет сроков, сообщила Консуэло, что не сможет находиться при дочери ни на поздних сроках беременности, ни при родах, ни в послеродовые недели.
Мама не дожила до того дня, когда мы с Консуэло стали друзьями. Потому что сестрица знала, как сладка старая добрая обида, и растягивала их бесконечно. Думаю, в один прекрасный день она решила меня простить. Да, вот так просто. Лучше поздно, чем никогда. К тому времени она уже стала бабушкой. Возможно, пришло время понять, что даже у бабушек и дедушек есть своя жизнь, и, если посчастливится, их ждут супружеские радости, которые десятилетия назад так возмущали сестер в поведении наших родителей.
Даже когда мы помирились, для меня оставалось загадкой, каким образом она, имея такой характер, умудрялась сохранять хорошие отношения с мужем и детьми. Кажется, я тебе говорил, что из всех молодых людей Монтеррея она выбрала Мигеля, младшего брата Антонио, моего старшего зятя. Так и вышло: два брата, две сестры.
В ранние годы следствие этого двойного союза приводило меня в замешательство, поскольку лишь молодые родители да, может быть, бабушки и дедушки, и то не всегда, знали с абсолютной точностью, кому принадлежит тот или иной сын или дочка. Мало того что они носили одинаковую фамилию Домингес-Моралес, что влекло за собой определенные трудности, например в школе, – в генетическом хаосе семеро детей Кармен и шестеро Консуэло родились с одинаковым оттенком кожи, формой носа и даже рта. Одна и та же выкройка, да и только. Близнецов среди них не было, но выглядело все именно так: перед тобой кузены-близнецы.
Лично меня толпа одинаковых детей сбивала с толку еще и потому, что я, приехавший в Монтеррей погостить, был младше одних и ровесник другим. Все думали, что я тоже принадлежу к этому выводку и что одна из моих сестер – моя мама, поскольку дети и впрямь были на одно лицо. Я никогда не жил с сестрами под одним кровом и в конце концов утвердился в мысли, что сестры – мои монтеррейские мамы, а моя настоящая мама – в Линаресе. Знаю, что это нелогично, но мне было между тремя и пятью годами, а дети иногда нуждаются в более подробных разъяснениях, нежели те, которые дают им взрослые.
Например, как-то раз, когда мне едва исполнилось четыре года – а в этом возрасте дети особенно впечатлительны, – я услышал, как тетя Ремедиос сказала маме: «Ах, Беатрис, сегодня вечером Франсиско рухнет замертво, когда пойдет спать». Я испугался не на шутку. В прошлом месяце точно так же прямо посреди апельсиновой плантации рухнул замертво один поденщик, которого отец нанял на сезонные работы. Раз – и готово: только что протягивал руку, чтобы проверить зрелость плодов, а в следующее мгновение – рот разинут, глаза вытаращены: лежит на земле лицом кверху. Опомниться не успел, как рухнул замертво. Симонопио в тот день пригласил меня пойти вместе с ним на плантацию – посмотреть, как наливаются соком зрелые апельсины, хотя единственное, что я запомнил, – это тот мертвец: мы проходили рядом, и я его видел. К тому же его смерть на многие дни стала темой для пересудов, которые вели взрослые: надо же, взял и рухнул замертво.
Тот день всплыл в моей памяти, когда я, четырехлетний, услышал тетины слова о том, что папа тоже рухнет замертво, ложась спать. Откуда мог я знать, что у этого выражения есть несколько значений?
Если не ошибаюсь, в тот день отец отправился лично взглянуть на наш первый серьезный урожай апельсинов. Это означало, что вернется он затемно, а значит, у меня не было возможности предупредить его о неминуемой смерти. Симонопио ничем не мог мне помочь, его рядом не было – ушел куда-то по своим делам, а мне выходить не позволяли. Мне нельзя было одному разгуливать по плантациям, разыскивая папу: в четыре года любое расстояние кажется огромным, любая дорога – бесконечной, а каждый поворот похож на предыдущий. Нарушив запрет, я бы неминуемо потерялся и никого бы не нашел. Я не мог сделать ничего, только ждать.
Кажется, это был один из самых долгих дней моей жизни. Я все время молчал и не отходил от двери, откуда следил, не возвращается ли отец домой. Надо было предупредить его, чтобы он не ложился, чтобы поговорил с доктором, обнял меня или исповедовался. Я не знал, что делается в случаях, когда известен даже час смерти. С другой стороны, я доверял папе: уж он-то точно знает и непременно спасет если не тело, то хотя бы душу.
Почему я не обратился к маме, которая без труда развеяла бы мои страхи? Наверное, я считал ее сообщницей тети. Когда тетя предупредила маму о папиной смерти, та засмеялась, а потом как ни в чем не бывало заговорила о чем-то другом. Это показалось мне настоящим предательством или как минимум доказательством того, что маму нисколько не заботила печальная участь отца.
Когда отец наконец вернулся, измученный после работы, я уже спал у себя в кроватке. Сон сразил меня прямо на наблюдательном посту рядом с дверью, но, прежде чем закрыть глаза, у меня хватило сил добраться до папиной кровати, чтобы не позволить ему рухнуть замертво. Меня разбудило прикосновение руки ко лбу – родители всегда так делают, чтобы проверить, нет ли у ребенка температуры. Он удивился, обнаружив меня в своей кровати.
Я как будто язык проглотил, а из глаз, казалось, хлынули наружу все жидкости моего тела. Словарный запас четырехлетнего ребенка и ответственность момента никак мне не помогли, равно как и рыдания. Когда я наконец выдавил из себя слова, отчаянные и прерывистые, бедный папа поначалу ничего не мог разобрать и не сразу понял, что со мной приключилось. Я не умер, я здесь, уверял он меня. Но я вновь и вновь твердил срывающимся голосом: «Как только ты ляжешь, ты умрешь!»
Представляю, как ломал себе голову папа, пытаясь меня понять. Наконец они с мамой о чем-то посовещались и сообщили, что произошла ошибка, что я неправильно все понял, и я, разумеется, простил маму, однако на тетю с тех пор не мог смотреть спокойно: она навсегда потеряла мое доверие. Даже годы спустя, где бы мы с ней ни оказались, она не упускала возможности прилюдно поведать «старый анекдот». Надо заметить, сейчас тетя кажется мне вполне симпатичным человеком, но в ту пору я этого не понимал и мне не нравилось, что надо мной всякий раз смеются. Об остальном я расскажу тебе позже, если у нас хватит времени. Помедленнее, молодой человек. Слишком уж ты спешишь.
