Так я никогда и не узнал, что происходило в школе в конце занятий, когда мама отправляла за мной Симонопио. Я даже не успевал проголодаться. У меня попросту не было такой возможности, потому что мои приключения продолжались не более двух часов: как я ни прятался, Симонопио всегда меня находил, хотя никто его заранее не предупреждал, что я уже не в школе, где он оставлял меня поутру. Не встретив меня на обратной дороге, подобно пчеле, которая отправилась на поиски одного-единственного цветка, он принимался искать меня среди деревьев плантации, пока не добирался до того дерева, на котором я сидел, спрятавшись в густой листве.
Обычно он отправлял меня обратно в школу, не отзываясь на жалобы о том, как скучно сидеть взаперти целый день под бесконечное бормотание учителя. Одним неодобрительным взглядом он заставлял меня умолкнуть и покорно следовать за ним: я не хотел, чтобы он видел меня расстроенным и говорил со мной тем же тоном, что и прочие взрослые. Он не был взрослым – он был Симонопио.
– Никогда не уходи из школы один. Это опасно. С тобой может что-нибудь случиться.
– Что?
– Что-нибудь.
– Например?
– Например, ты можешь встретить койота.
В то время я уже знал, что такое страх. В основе этого страха всегда лежал образ койота, поэтому выйти за дверь одному в шесть лет означало для меня проявить храбрость и почувствовать себя увереннее.
Но если я так боялся, то почему не слушался Симонопио? Почему убегал из школы снова и снова? Возможно, убегая раз за разом, я был уверен, что Симонопио бросит все и прибежит мне на помощь. Скорее всего, я добивался именно этого. Школа и правда мне надоела, хотя я запросто мог бы найти развлечение по душе, не выходя за пределы ее стен. Но уже тогда я все-таки принадлежал внешнему миру, и Симонопио воспринимал меня как еще одну пчелу в своем рое. Самую непутевую, самую досужую. Но жизнь не имела для меня смысла, если я не проводил свои дни в компании Симонопио, резвясь на открытом воздухе, играя в игры, в которые умели играть только мы с ним.
В школе мое исчезновение всегда замечали; в первый раз учителя потратили кучу времени, разыскивая меня по всему дому, а придя к выводу, что в школе меня нет и, скорее всего, я убежал, немедленно отправили маме сообщение: «Ваш сын пропал». В дальнейшем эти письма повторялись будто под копирку.
Со временем мама рассказала, что в первый раз, получив такое письмо, она почувствовала, что сердце в груди застыло от ужаса; когда же она наконец примчалась к растерянному учителю и принялась расспрашивать о подробностях, Симонопио уже вел меня назад. Впоследствии она принимала известия о моем исчезновении более спокойно, поскольку убедилась: если школа меня позорно упускала, Симонопио исправно возвращал.
Я не запомнил порку, которую устроили мне в тот первый раз, выговаривая примерно то же, что я уже слышал от Симонопио. Задница болела, но научить меня чему-то с помощью порки было невозможно, вот почему, когда один из моих кузенов попросил в следующий раз взять его с собой, мы с ним решили не откладывать дело в долгий ящик и, подбадривая друг друга, побежали куда-то мимо апельсиновых плантаций навстречу приключениям. Очень довольные друг другом – я им, а он мной, – мы решили посмотреть, как едет поезд. Поскольку поезд опаздывал, остановились возле железнодорожных путей и, прижав ухо к рельсам, слушали, как он приближается. Мы и сами не заметили, как оказались в том месте, где рельсы проходили над пропастью. Наверное, всему виной был возраст: ждать нам надоело, мы забыли о нашей игре в бдительных наблюдателей и, когда наконец заметили приближавшийся поезд, он уже был перед нами. Не зная, куда бежать от махины, несущейся на нас, как разъяренный бык, мы взялись за руки и, вновь воодушевляя друга – я его, а он меня, – прыгнули вниз. Высота была не очень большая, однако мы запросто могли переломать себе кости, если бы удар падения не смягчила пружинистая мягкость произраставшей внизу опунции. Когда подоспел Симонопио, зады у нас были утыканы колючками почище самой опунции, которая после нашего приземления наполовину сломалась, наполовину облысела. Это был первый и единственный раз, когда после побега я не вернулся в школу. Хныкая от боли, мы смиренно поплелись домой.
Порку, которую задала мне разъяренная мама, даже не вытащив из задницы колючки, я не забуду до конца своих дней. Единственным утешением было то, что все последующие часы, выдергивая колючки одну за другой под мои отчаянные рыдания, она тоже потихоньку плакала. Мне казалось, что пройдут годы, прежде чем задница снова станет гладкой, как раньше. То были славные времена, когда я еще не прошел суровую, беспощадную и тернистую школу жизни и не ведал печалей – после смерти Лупиты я по просьбе мамы провел три дня в доме моих кузенов Кортесов. В то время мне было три года, а потому меня решили не посвящать в детали трагедии, что вполне естественно. Я с восторгом узнал, что пребывание в этом доме – приглашение погостить, а заодно и переночевать – растянется на трехдневные каникулы, которые показались мне до огорчения короткими.
Когда я вернулся домой, все уже было позади: не было ни цветов, ни родни в черном, ни капель воска, сбегавшего со свечей, этих вечных спутниц траура. Дом вернулся к обычной жизни, хотя прежней она уже не была. Когда я спросил, где Лупита, няня Пола почему-то понеслась за мамой, чтобы та объяснила мне отсутствие девушки так, как сочтет уместным.
– Лупита больше не будет с нами жить.
– Почему?
– Потому что ее папа прислал за ней и попросил ее вернуться домой, они очень по ней скучают.
У меня не было оснований не доверять маминым словам. Мне не нравилось отсутствие Лупиты, но я понимал, что она нужна своей семье, и на годы утвердился в этой мысли. Тем не менее, вернувшись после трехдневного пребывания у кузенов, я не мог не заметить, что атмосфера и распорядок домашней жизни изменились, и причиной тому было не только отсутствие девушки: кроме Лупиты, исчез Симонопио. Первым делом я сбегал в его комнату, но она оказалась пуста, а постель нетронута. Я побежал к няне Рехе, но та покачивалась в своем кресле и на расспросы не отвечала. Я был уверен, что к вечеру Симонопио прибудет вместе с папой, но папа вернулся один и не захотел со мной разговаривать. Я отправился к воротам, ведущим на плантацию, – это была граница, до которой я осмеливался в ту пору дойти один, но следов Симонопио не обнаружилось. Я спросил Мартина, но тот не сказал ничего вразумительного. Когда я обратился к няне Поле, глаза у нее наполнились слезами, и она побежала за мамой. Я испугался, что, так же как и Лупиту, его хватилась семья, о которой до того дня мне ничего не было известно, но мама поспешила объяснить, что Симонопио уехал на каникулы. Так же, как и ты, добавила мама. Скоро вернется, вот увидишь.
В ту ночь, как и в последующие, я засыпал с мыслями о Симонопио. Мне казалось, что, если я буду думать о нем изо всех сил, как другие бормочут молитвы, он меня услышит; словно одним своим сильнейшим желанием увидеться с ним я мог окликнуть его даже на расстоянии. «Приходи, Симонопио, я жду тебя».
Так прошло несколько дней. В отсутствие Симонопио и Лупиты, которые обычно со мной играли, я ходил за мамой и ныл, чтобы она мне почитала, как она иногда это делала, но мама заперлась у себя и погрузилась в бесконечное шитье: со стороны можно было подумать, что она намерена обеспечить обмундированием целую армию. Когда я просыпался, она уже вовсю жала на педаль своего «Зингера», а засыпая, я все еще слышал стрекотание швейной машинки. В промежутках – ни замечаний, ни вопросов, ни сказок, ни ласк. Не было даже обычного «доброго утра» и «спокойной ночи». Няня Пола и Мати не помогали; иногда я замечал, что глаза у них заплаканы, но, когда спрашивал, почему они плачут, слышал в ответ, что они резали лук или что-то в этом роде. С тех пор я многие годы боялся лука.
