– Для начала, это наш малыш, так что ответственность за него лежит не только на твоих плечах, – ответил я. – Это наша общая задача – обеспечить ему безопасность и присматривать друг за другом.
– А что, если я не смогу выносить его, как положено? Посмотри на меня, я едва справляюсь.
– Сканирование показывает, что всё в полном порядке.
– Каждое утро я просыпаюсь с ужасным чувством и не могу перестать плакать. И это блаженный период беременности, о котором рассказывают все мамочки? Я ощущаю это как болезнь.
Я вытер слезу, покатившуюся по ее щеке.
– Подумай на минутку о миллионах и миллионах людей, с которыми никогда не случалось ничего ужасного… о тех, кого никогда не взрывали в автобусе, кого никогда не смывало цунами. Кто сказал, что мы не станем одной из таких везучих семей?
Мы не в первый раз вели этот разговор – и не в последний. Каждый раз, когда доходило до этого, Шарлотта согласно кивала, как будто верила в мои утешения. Хотя задним числом я осознал: мне следовало догадаться, что она просто пытается заткнуть меня. Ей казалось, что я не понимаю ее, и, полагаю, она была права. Я мог бы сделать и больше. Должен был.
Родители Шарлотты продолжили засыпать меня вопросами, на которые не было ответа. С каждой их репликой я все сильнее ощущал, что не был для нее хорошим мужем. Но меня злило то, что они притворялись, будто ее депрессия стала для них новостью. Во время последнего визита они видели, как плохо их дочери, однако не сочли это достаточно веской причиной, чтобы на время покинуть теплую солнечную Испанию. Они не желали брать на себя ни капли ответственности и взваливали все на меня.
Я вспомнил, что в последнее время, когда Шарлотте стало совсем плохо, моя тревога за нее переросла в страх. После долгих уговоров она пошла на когнитивно-поведенческую терапию
[10], но спустя три сеанса заявила, что психотерапевт – скотина, и больше не пожелала посещать его. В конце концов, достигнув дна, она сдалась и согласилась на назначенные врачом антидепрессанты в малых дозах.
Именно тогда стало постепенно проявляться прежнее «я» Шарлотты – словно бабочка, просыпающаяся от зимнего сна. Она снова начала выходить из дома, улыбаться без титанических усилий и надолго скрывалась в спальне, болтая по телефону. Вскоре после Рождества высадила в ящик на окне луковицы весенних растений и стала выбирать обстановку для детской – а я следовал ее выбору. Еще Шарлотта проводила много времени на форумах – по ее словам, общалась там с другими женщинами, понимающими, что ей пришлось пережить. Она снова возвращалась в мир, от которого пряталась до того.
Шарлотта предложила, чтобы в первый наш отпуск за границей мы отправились уже втроем; мы вместе размышляли, кого из друзей пригласить в качестве крестных, гадали, будет ли у нас когда-нибудь свой дом наподобие того, который ей так понравился в Харпоуле. Только теперь я видел, что все это не имело для нее никакого значения; то была искусная маскировка. Она больше не хотела ничего. Не хотела нас.
Утром в день гибели Шарлотта сказала мне, что любит меня. Как она могла сказать это, а потом, всего несколько часов спустя, отбросить прочь?
Глава 5
Восемь дней после Шарлотты
Если не считать того, что бабушка и дедушка умерли от рака, когда я был маленьким, мне повезло дожить до тридцати с небольшим лет практически не получив душевных травм от смерти близких. Теперь я гадал: вдруг костлявая с косой просто тянула время, чтобы нанести наиболее болезненный удар по мне?
Я начал усваивать то, что большинство моих ровесников уже знали: скорбь – самая худшая тюрьма. По сути, это некая разновидность преисподней, где будто бы ты заперт один. То есть ты не один, ведь рядом люди, разделяющие боль. Но это же не их боль, верно? Она – твоя. И тебе в миллион раз хуже, чем кому-либо еще. Иногда мне казалось, что если я протяну руку, то смогу прямо пощупать эту боль.
Я замер в этом состоянии скорби, словно кролик в свете фар, но при этом ощущал себя, точно в преддверии ада, ожидая, пока полиция отдаст тело Шарлотты. Без этого похороны не могли состояться. Я не понимал, чем вызвана такая задержка, – ведь тайна заключалась не в том, как она умерла, а почему. Но, тем не менее, власти обязаны провести вскрытие.
До завершения этой процедуры у меня не было другого выбора, кроме как заполнять время прогулками в парке с Оскаром или бессмысленным сидением у телевизора с бесконечными викторинами, мелодрамами и реалити-шоу. Потом я понимал, что прошел целый вечер, а я даже не заметил, что именно смотрел.
Как-то утром я проснулся в шестом часу и поехал на Нортхэмптонский вокзал. Купил в автомате билет и доехал до станции Юстон в Лондоне. Там сел в подземку и спустя двенадцать станций и одну пересадку вышел у рынка в Шепердс-Буш в западной части города. К девяти часам утра я сидел за пластиковым столиком в людном зале «Макдоналдса» и с третьего этажа смотрел через окно на ряды магазинчиков и прилавков, тянущихся вдоль шумной улицы.
Где-то в этом неопрятном районе стоял такой же неаккуратный дом – первое жилье, снятое с Шарлоттой в столице после выпуска из университета; тогда нам было по двадцати одному. Я вспомнил черные и синие полоски плесени на стенах ванной, и как мы по очереди пытались вывести их противогрибковыми средствами. Стекла в окнах были настолько тонкими, что дребезжали, когда мимо проезжал автобус или грузовик. А бойлер работал так непредсказуемо, что зимой нам иногда приходилось зажигать духовку и открывать все внутренние двери, чтобы в комнаты шло тепло. Но арендная плата была низкой, и хозяин дома попросил вперед только за две недели.
В те времена материальные блага нас не особо волновали. По сути, Шарлотту ничего не волновало, пока мы были счастливы. А мы были счастливы. Да? Или, может, я неправильно воспринимал это? Потому что теперь сомневался во всем. Каждая улыбка на фотографиях, каждая эсэмэска с поцелуйчиком в конце… неужели все это было лишь притворством?
Может быть, даже тогда в душе Шарлотты таилась дремлющая депрессия? Может, она всегда носила это в себе, но лучше маскировала? А потом, когда наступила беременность и гормоны устроили всему организму встряску, болезнь просочилась на поверхность подобно отравляющему газу…
Но какова бы ни была причина, каков бы ни был повод, все это на самом деле не имело значения. Болезнь убила ее – и теперь, похоже, угрожала распространиться на меня. Если я не плакал, то ощущал полное онемение. Если не ощущал онемения, то задыхался. Если не задыхался, то плакал. И так далее, и так далее. Дурная бесконечность.
Я отхлебнул чая с молоком из стаканчика и пластиковой вилкой стал гонять по тарелке маффин и сырники. Не смог съесть больше пары кусочков ни того ни другого.
