Если мы хотим действительно почтить память погибших, мы должны посвятить себя завершению того благородного дела, за которое они сражались. Так посвятим же себя той великой работе, которая всем нам предстоит, преисполнимся решимости отдать себя достижению той цели, ради которой они заплатили полной мерой.
Давайте поклянёмся в том, что смерть их не станет напрасной, что эта хранимая Богом нация обретёт возрождённую свободу и что власть народа, из народа и для народа не исчезнет с лица земли».
Поражённый Эверетт не удержится от признания: «То, к чему я подводил слушателей в течение двух часов, вы прояснили за две минуты!»
Газеты оценили выступление президента согласно цветам своего партийного спектра: «глупое», «провальное», «безвкусное», «скучное», «никакое», «простое и уместное», «исполненное вкуса и элегантности», «трогательное», «глубокое», «блистательное», «идеальное», «бессмертное»
… Но когда не комментарии, а сам текст станет распространяться, в него начнут вчитываться. Историк Национального парка «Геттисберг» Д. Скотт-Хартвиг заметил: «Нация не была внезапно трансформирована речью Линкольна в Геттисберге, и её болезни не исчезли магическим образом. Однако его речь постепенно стала Полярной звездой для страны, направлением, к которому стоит стремиться и ради которого работать». Грубая сила не может быть сильнее свободы, равенства и народовластия. То, чего удалось добиться на мирных выборах, никак нельзя позволить вырвать насилием и войной!
Линкольну поездка далась непросто: его не оставляло беспокойство за Тада. Мальчик плохо себя чувствовал, отказывался есть, а врачи пытались определить, что за болезнь его поразила. Когда Авраам вернулся из Геттисберга, сыну было уже легче (у него оказалась «всего лишь» скарлатина). А вот сам президент слёг с температурой. Сначала думали, что это простуда, но когда на теле появились красные язвы, врачи сделали окончательный вывод: вариолоид, облегчённая форма оспы. Линкольн шутил: «Неприятная штука, но у неё есть и свои преимущества. Впервые после вступления на должность у меня появилось то, чем я могу поделиться со всеми желающими!»
Из-за заразности болезни Линкольн находился в карантине и должен был соблюдать постельный режим. Он извлёк из этого максимум пользы — использовал неожиданно появившееся свободное от посетителей время для работы и размышлений. Ему было о чём подумать: будущее казалось неясным, вопросы о столь желанном «после войны» громоздились один на другой: будут ли покорённые штаты считаться завоёванными? на каких условиях побеждённая Конфедерация будет воссоединена с Союзом? кто эти условия установит — президент или Конгресс? можно ли будет объявить амнистию и на кого она будет распространяться?
Понятно было, что новый Юг должен жить без рабовладения. Но появлялись новые и новые вопросы: какая система труда придёт на смену плантационному рабству? как обеспечить права освобождённых рабов? какое место займут чернокожие в политической и социальной жизни Юга и всей страны в целом? получат ли они избирательные права? наконец, нужно ли дожидаться конца войны или стоит сразу начинать обустраивать уже взятые под контроль территории мятежных штатов?
Итогом размышлений стали важнейшие документы: ежегодное послание Конгрессу и «Прокламация об амнистии и реконструкции».
В послании Конгрессу Линкольн говорил: «Теперь я смотрю в будущее, вперёд, во времена, когда авторитет правительства Соединённых Штатов будет восстановлен там, где он был поколеблен». Уже можно было задумываться о грандиозных мирных проектах, от разработки полезных ископаемых в Колорадо, Айдахо, Неваде и Аризоне до прокладки транстихоокеанского телеграфного кабеля в Российскую империю
.
В докладе прозвучало то название послевоенного периода, под которым он и войдёт в историю: реконструкция.
Для проведения этой реконструкции законодатели разрабатывали три разных плана.
Демократы надеялись вернуть «Союз, каким он был»: отменить «Прокламацию об освобождении» как не соответствующую мирному времени, объявить всеобщую амнистию и, поскольку формально мятежные штаты никогда не покидали Союз, провести там обычные очередные выборы в Конгресс США.
Радикальные республиканцы настаивали на полной трансформации Юга вплоть до признания «совершивших самоубийство» штатов «территориями США», которым надо заново заслужить право проситься в состав Союза. Рабов следовало конфисковать, равно как и собственность рабовладельцев, участников мятежа лишить политических прав.
Умеренные республиканцы хотя и считали, что возвращение в Союз возможно только при условии полного освобождения рабов, но полагали, что в остальном довоенное устройство мятежных штатов может быть сохранено. Сдержанное, терпимое отношение к конфедератам сыграло бы свою роль при убеждении их капитулировать быстрее. Именно эта позиция была Линкольну ближе всего.
В концентрированном виде идеи президента о грядущем восстановлении страны были выражены в опубликованной в день обращения к Конгрессу «Прокламации об амнистии и реконструкции». В ней президент Соединённых Штатов объявлял о полном прощении (после войны) всех участников мятежа, за исключением высокопоставленных политиков, федеральных чиновников, нарушивших присягу, старших офицеров и генералов, а также лиц, причастных к противозаконному обращению с пленными — как белыми, так и чернокожими. Амнистированным восстанавливали все права собственности, кроме собственности на рабов, на условиях принесения клятвы верности Союзу и Конституции США, а также признания принятых во время войны законов о рабах. Кроме того, прокламация объявляла о возможности восстановления деятельности правительств одиннадцати причастных к мятежу штатов. Для этого выдвигалось условие: новые правительства будут выбраны не менее чем десятью процентами от числа участников выборов 1860 года, принявших присягу верности Союзу, получивших помилование президента и согласившихся принять «Прокламацию об освобождении рабов» и другие законодательные акты Конгресса о рабовладении. Такая схема станет известна как «десятипроцентный план»
.
Джон Хэй записал в дневнике, что никогда не видел, чтобы официальный документ производил такой сильный и немедленный эффект: «…люди вели себя так, словно уже наступило тысячелетнее царство Христово»
. Сенатор Самнер «сиял», да и на другом краю политического спектра сенаторы Диксон и Джонсон признавали, что прокламация «весьма удовлетворительна»
. Конгрессмен Келлог из Мичигана объявил, что президент Линкольн «великий человек нашего века: он видит яснее и дальше, чем кто-либо»; даже скептик Хорас Грили признал, что документ «чертовски хорош»
.
Через какое-то время Линкольну удалось узнать, что думают о его плане примирения южане. Вместе со Стэнтоном он посетил ближайший к столице лагерь для военнопленных Пойнт-Лукаут. Довоенный морской курорт около устья реки Потомак стал крупнейшим местом заключения южан и приобрёл самую плохую репутацию. Тем не менее даже там каждый десятый узник (а всего не менее тысячи человек) выразил готовность поступить на службу Соединённым Штатам
.
Символом непростого семейного примирения стал приезд в Вашингтон Эмили, сестры Мэри. Её муж, генерал Конфедерации Бен Хардин Хелм, погиб в сражении под Чаттанугой, и Эмили решила вернуться домой, в Кентукки. Линкольн выписал «маленькой сестрёнке» паспорт для въезда на территорию Союза, но, когда она достигла форта Монро, «ворот» на Север, от неё потребовали либо поклясться в верности Союзу, либо отправляться обратно на Юг. Для Эмили клятва казалась предательством памяти мужа, и она отказалась. Только из уважения к Линкольну в Белый дом отправили телеграмму: как поступать со свояченицей президента? Через несколько часов ожидания довольный офицер протянул Эмили телеграмму: «Пришлите её ко мне. А. Линкольн». Авраам принял «мятежницу» под свою ответственность. Можно представить, как при встрече огорчил его вид некогда розовощёкой смешливой Эмили: он увидел молодую печальную женщину в траурном платье: сжатые губы, впалые щёки, скорбный взгляд… У Мэри глаза наполнились слезами…
