Вера работала врачом в местной больнице. Вдовела с молодости. Была там какая-то драма: муж попал под поезд, а единственная дочь умерла в детстве от лейкемии.
Брата она обожала, оттого и дочь брата приняла с распростертыми объятиями. Зою, скорее всего, не любила – так Саше казалось, – но условности соблюдала: общалась с ней, обнимала при встрече. Сашу Вера приняла и полюбила, а вот Сашину мать видеть не пожелала. «Это дело твое, – твердо сказала она брату, – но я знаю одну твою жену – Зою. Этой женщине зла не желаю, но и дружить с ней не буду, прости».
Саша обожала поездки в Быково – ей нравился маленький, уютный, словно сказочный, домик тетки, вязаные коврики, круглобокая печка, старое, скрипучее кресло-качалка, высоченная кровать с деревянной резной спинкой и кучей подушек – как ей хотелось на ней полежать. Наверное, на такой спала Принцесса на горошине!
Было уютно пить чай с ватрушками за круглым столом возле печки, и вкусно пахло дровами, смолой, теплой сдобой, особенно когда за окном завывала метель. В доме было жарко, в печке гудели дрова. Вера ставила пластинку с песнями Майи Кристалинской, и по дому рассыпались хрустальные звуки ее волшебного голоса: «А снег идет, а снег идет…», «Опустела без тебя земля, как мне несколько часов прожить». И у Саши почему-то начинало щипать в горле.
Думая о своем, отец и Вера молчали. Нет, были и разговоры – именно там, в Быкове, Саша узнала что родители отца и Веры когда-то жили на Украине, в маленьком городке Новоград-Волынский, жили хорошо, сытно, дружно. Мужчины работали, женщины вели дом и рожали детей. Городок утопал в душистой акации, каштанах и густых фруктовых садах, неспешно текла речка Смолка, и казалось, что эта хорошая, тихая и привычная жизнь будет всегда.
Но нет, не случилось – Сашиного деда понесло в революцию. Нет, никаких резких движений он не делал. Кажется, там была какая-то невнятная подпольная работа с листовками, но этого вполне хватило на выселение и переселение в Сибирь. В общем, большой семье Луциков вручили постановление – за сорок восемь часов собрать самое необходимое. Случилось это в тринадцатом году, перед началом Первой мировой.
Отец родился в Сибири, в селе Черемхово, через год после переселения. Говорил, что голодали они здорово, Сибирь не Украина. И жмых ели, и картофельные очистки. Пока устроились, обжились, попривыкли.
И всю жизнь старшее поколение тосковало по Новограду. Но не вернулись – увы, не сложилось. А дальше случилась революция, старики остались в Черемхове, молодежь разъехалась кто куда – воевать, учиться, работать. А молодой Володя Луцик уехал в Новосибирск. Там окончил торговый техникум, а потом приехал в Москву, где вскоре встретил Зою. В Новосибирске осталось много родни – братья, сестры, племянники. Ну и могилы отцовских родителей.
У Веры в комнате, на серванте, стояла большая и очень красивая кукла – кудрявая блондинка с огромными пластмассовыми ресницами. Не кукла – красавица! А какое было на ней платье: розовое, в пене белоснежных кружев. И розовый бантик в волосах. И туфельки, тоже розовые, блестящие, с маленьким золотым бантиком.
Саше снилась эта красавица. Как-то шепнула отцу:
– Пап, можно? Ну хотя бы потрогать? Всего на минуту, пожалуйста!
Вздохнув, отец покачал головой:
– Нельзя, Сашенька, нельзя. Кукла эта Танечкина, Вериной дочки. Ну в общем, ты поняла.
– Я на минуту, – настаивала Саша, – ну попроси тетю Веру!
– Нет, – резко ответил отец. – Странная ты. Несообразительная. Черствая какая-то. В мать.
И Саша расплакалась. Как же было обидно! Даже не за то, что куклу не дали, хотя и это было обидно. Самыми обидными были слова отца: «несообразительная», «странная». И в чем ее странность? Подумаешь, кукла! Но самое обидное: «Черствая, в мать».
В Москву возвращались в полном молчании. Отец был задумчив, а Саша обижена.
Конечно, спустя годы поняла – умершая девочка, скорбная память. И все же жестокость и глупость – сказать такое десятилетнему ребенку. Еще одна зарубочка на сердце, сколько их там? Не сосчитать.
Так вот, отец оставался с ночевкой. Мать бегала из кухни в ванную, из ванной в комнату, носила чай, рассыпала конфеты, роняла ложки и громко смеялась.
Отец смотрел телевизор или утыкался в газету.
Сашу укладывали спать, а спать не хотелось – зажмурив глаза, она делала вид, что уснула. Нет, она очень старалась и вправду очень хотела уснуть. Но почему-то не получалось.
Мать то и дело подходила к ее кровати и, наклоняясь, спрашивала одно и то же:
– Саша, ты спишь?
Затаив дыхание, Саша молчала.
– Спит, – облегченно выдыхала мать и радостно добавляла: – Ну и мы будем укладываться!
Укладывались. Диван предательски скрипел, жалобно ныли пружины. Мать снова хихикала, что-то шептала, а отец вздыхал и кряхтел:
– Валя, потише. Вдруг она не уснула?
– Да спит она, спит! – отмахивалась мать. – Спит, я тебе говорю.
Саша зажимала уши и еще крепче, словно это могло помочь, зажмуривала глаза. Но их шепот, и вздохи, и кряхтенье, и скрип дивана, и материны охи и ахи были слышны.
Как она ненавидела дни, когда отец у них оставался! Мало что понимала, а ненавидела!
Утром веселая, бодрая и какая-то полупьяная мать снова носилась из комнаты в кухню, таская сковородки с яичницей и подгоревшими блинами, обязательно обжигаясь горячим чайником и снова роняя ложки и вилки.
Меланхолично и лениво жуя, отец поглядывал на часы.
– Пора? – Мать обиженно подбирала губы. – Уже, да, Володя?
Отец разводил руками:
– Валя, ну ты же все понимаешь.
Надув губы, обиженная, мать принималась убирать со стола.
Когда за отцом захлопывалась входная дверь, Саша с облегчением выдыхала. Все вставало на свои места, начиналась их прежняя жизнь. Жизнь вдвоем. Ну и прекрасно.
Потом они узнали, что у отца есть дом в деревне. Вернее, дом Зоиных бабки с дедом, доставшийся ей по наследству. В общем, никаких дворянских корней в Зое не было – крестьянская внучка. И откуда такое лицо, такие руки, такие манеры?
В начале семидесятых о доме вспомнили, спохватились, подлатали крышу, заменили прогнившие рамы и двери, и на все лето Зоя уезжала в Алексашино. Вот тогда и наступал рай для матери и отца – почти каждую ночь отец ночевал на Вавилова. И все было, как в обычной семье: он возвращался с работы, долго мыл руки, переодевался в спортивный костюм и садился ужинать.
Все, как у всех, обычная советская семья. Особенно лихо в игру вступала мать:
– Володечка, что нового на работе?
Поднимая глаза от тарелки, он с искренним удивлением смотрел на мать:
– В смысле, Валя?
– В смысле, что нового? – счастливо улыбалась она. – Ну и вообще – какие дела?
