Глава 30
повествует о том, что подумали об Оливере новые лица,
посетившие его
Твердя о том, что они будут приятно изумлены видом
преступника, доктор продел руку молодой леди под свою и, предложив другую,
свободную руку миссис Мэйли, повел их церемонно и торжественно наверх.
— А теперь, — прошептал доктор, тихонько
поворачивая ручку двери в спальню, — послушаем, что вы о нем скажете. Он
давненько не брился, но тем не менее вид у него совсем не свирепый. А впрочем,
постойте! Сначала я посмотрю, готов ли он к приему гостей.
Опередив их, он заглянул в комнату. Потом, дав знак
следовать за ним, впустил их, закрыл за ними дверь и осторожно откинул полог
кровати. На ней вместо закоснелого, мрачного злодея, которого ожидали они
увидеть, лежал худой, измученный болью ребенок, погруженный в глубокий сои. Раненая
его рука в лубке лежала на груди; голова покоилась на другой руке, полускрытой
длинными волосами, разметавшимися по подушке.
Достойный джентльмен придерживал полог рукой и с минуту
смотрел на мальчика молча. Пока он наблюдал пациента, молодая леди тихонько
проскользнула мимо него и, опустившись на стул у кровати, откинула волосы с
лица Оливера. Когда она наклонилась к нему, ее слезы упали ему на лоб.
Мальчик зашевелился и улыбнулся во сне, словно эти знаки
жалости и сострадания пробудили какую-то приятную мечту о любви и ласке,
которых он никогда не знал. Так же точно нежная мелодия, журчание воды в
тишине, запах цветка или знакомое слово иной раз внезапно вызывают смутное
воспоминание о том, чего никогда не было в этой жизни, — воспоминание, которое
исчезает, как вздох, которое пробуждено какой-то мимолетной мыслью о более
счастливом существовании, давно минувшем, — воспоминание, которое нельзя
вызвать, сознательным напряжением памяти.
— Что же это значит? — воскликнула пожилая
леди. — Этот бедный ребенок не мог быть подручным грабителей.
— Порок находит себе пристанище во многих
храмах, — со вздохом сказал врач, опуская полог, — и кто может
сказать, что ему не служит обителью прекрасная оболочка?
— Но в таком юном возрасте? — возразила Роз.
— Милая моя молодая леди, — произнес врач,
горестно покачивая головой, — преступление, как и смерть, простирает свою
власть не только на старых и дряхлых. Самые юные и прекрасные слишком часто
бывают повинны в нем.
— Но неужели… о, неужели вы можете допустить, что этот
хрупкий мальчик был добровольным сообщником самых отвратительных
отщепенцев? — сказала Роз.
Доктор покачал головой, давая понять, что это весьма
возможно; предупредив, чтоб они не потревожили больного, он повел их в соседнюю
комнату.
— Но даже если он развращен, — продолжала
Роз, — подумайте, как он молод. Подумайте, что, быть может, он никогда не
знал ни материнской любви, ни домашнего уюта. Может быть, дурное обращение,
побои или голод заставили его сойтись с людьми, которые принудили его пойти на
преступление… Тетя, милая тетя, ради бога, подумайте об этом, прежде чем
позволите бросить этого больного ребенка в тюрьму, где, конечно, будет
погребена последняя надежда на его исправление! О, вы меня любите, вы знаете,
что благодаря вашей ласке и доброте я никогда не чувствовала своего сиротства,
но я могла бы его почувствовать, могла быть такой же беспомощной и беззащитной,
как это бедное дитя! Так сжальтесь же над ним, пока еще не поздно!
— Дорогая моя, — сказала пожилая леди, прижимая к
груди плачущую девушку, — неужели ты думаешь, что я трону хоть один
волосок на его голове?
— О нет! — с жаром воскликнула Роз.
— Конечно, нет, — подтвердила старая леди. —
Жизнь моя клонится к закату, и я в надежде на милосердие ко мне стараюсь быть
милосердной к людям… Что мне делать, чтобы спасти его, сэр?
— Дайте подумать, сударыня, — сказал
доктор, — дайте подумать…
Мистер Лосберн засунул руки в карманы и несколько раз
прошелся взад и вперед по комнате, часто останавливаясь, приподнимаясь на
цыпочки и грозно хмурясь. Многократно восклицая: «придумал!» и «нет, не то!» —
он снова принимался ходить с нахмуренными бровями и, наконец, остановился и
произнес:
— Мне кажется, если вы мне позволите как следует
припугнуть Джайлса и мальчугана Бритлса, я с этим делом справлюсь. Знаю, что
Джайлс — преданный человек и старый слуга, но у вас есть тысяча способов
поладить с ним и вдобавок наградить за меткую стрельбу. Вы против этого не
возражаете?
— Если нет другого способа спасти ребенка, —
ответила миссис Мэйли.
— Никакого другого способа нет, — сказал
доктор. — Никакого! Можете поверить мне на слово.
— В таком случае тетя облекает вас неограниченной
властью, — улыбаясь сквозь слезы, сказала Роз. — Но, прошу вас, не
будьте с этими бедняками строже, чем это необходимо.
— Вы как будто считаете, мисс Роз, — возразил
доктор, — что сегодня все, кроме вас, склонны к жестокосердию. Могу лишь
надеяться, ради блага подрастающих представителей мужского пола, что первый же
достойный юноша, который будет взывать к вашему состраданию, найдет вас в таком
же чувствительном и мягкосердечном расположении духа. И хотел бы я быть юношей,
чтобы тут же воспользоваться таким благоприятным случаем, какой представляется
сегодня.
— Вы такой же взрослый ребенок, как и бедняга
Бритлс, — зардевшись, сказала Роз.
— Ну что же, — от души рассмеялся доктор, —
это не так уж трудно. Но вернемся к мальчику. Нам еще предстоит обсудить
основной пункт нашего соглашения. Полагаю, он проснется через час. И хотя я
сказал этому тупоголовому констеблю там, внизу, что мальчика нельзя беспокоить
и нельзя разговаривать с ним без риска для его жизни, я думаю, мы можем с ним
побеседовать, не подвергая его опасности. Я ставлю такое условие: я его
расспрошу в вашем присутствии, и, если на основании его слов мы заключим, к
полному удовлетворению трезвых умов, что он окончательно испорчен (а это более
чем вероятно), мальчик будет предоставлен своей судьбе, — я, во всяком
случае, больше вмешиваться не стану.
— О нет, тетя! — взмолилась Роз.
— О да, тетя! — перебил доктор. — Решено?
— Он не может быть закоснелым негодяем! — сказала
Роз. — Это немыслимо.
— Прекрасно! — заявил доктор. — Значит, тем
больше оснований принять мое предложение.
В конце концов договор был заключен, и обе стороны с
некоторым нетерпением стали ждать, когда проснется Оливер.
Терпению обеих леди предстояло более длительное испытание,
чем предсказал им мистер Лосберн, ибо час проходил за часом, а Оливер все еще
спал тяжелым сном. Был уже вечер, когда сердобольный доктор принес им весть,
что Оливер достаточно оправился, чтобы можно было с ним говорить. Мальчик, по
словам доктора, был очень болен и ослабел от потери крови, но ему так
мучительно хотелось о чем-то сообщить, что доктор предпочел дать ему эту
возможность и не настаивал, чтобы его не беспокоили до утра; иначе он не
преминул бы настоять на этом.
