— Право, Джон, мне вообще несвойственно
коварство, и я ума не приложу, отчего вам вздумалось обвинять меня в этом. Рассказывала
вам ваша матушка, миссис Чивери, о том, что я однажды приходил к ней?
— Нет, сэр, — сухо ответил Джон. — Первый раз
слышу.
— А я приходил. Не догадываетесь, зачем?
— Нет, сэр, — сухо ответил Джон. — Не
догадываюсь.
— Так я вам скажу. Моей заботой было устроить
счастье мисс Доррит; и если б я мог предположить, что она разделяет ваши
чувства…
Бедняга Джон покраснел до самых кончиков ушей.
— Мисс Доррит никогда их не разделяла, сэр. Я
маленький человек, но я дорожу своей совестью и честью и презирал бы себя, если
бы хоть на миг покривил душой на этот счет. Она никогда не разделяла моих
чувств и не поощряла их, да никто в здравом уме и не вообразил бы, что это
возможно. Она всегда и во всем была во много раз выше меня. Как и все ее
благородное семейство, — добавил Юный Джон.
Это рыцарское отношение не только к ней, но и
к ее близким, настолько возвышало его, несмотря на малый рост, тоненькие ножки,
редкие волосы и чувствительную натуру, что никакой Голиаф на его месте не
заслужил бы у Артура большего уважения.
— Джон, — сказал он в порыве искреннего
чувства, — вы говорите как мужчина!
— В таком случае, сэр, — возразил Джон,
проведя рукой по глазам, — не мешало бы вам взять с меня пример.
Неожиданная запальчивость этого ответа
заставила Артура снова удивленно уставиться на своего собеседника.
— Ладно, — сказал Джон, протягивая ему руку
через чайный поднос, — если мои слова слишком резки, беру их назад! Но в самом
деле, мистер Кленнэм, отчего вы не хотите говорить со мной как мужчина с
мужчиной, пусть хоть и с тюремным сторожем? Зачем вы притворяетесь, будто не
понимаете, когда я советую вам поберечь себя ради кого-то другого? Как вы
думаете, почему я устроил вас в комнате, где, на мой взгляд, вам должно быть приятнее
и лучше? Почему я сам нес ваши вещи? (Не в тяжести дело, об этом я бы и
говорить не стал!) Почему я весь день хлопочу для вас? Из-за ваших достоинств?
Нет. Ваши достоинства велики, нет сомнения; но не из-за них я старался. Я делал
это ради другого лица, чьи достоинства значат для меня не в пример больше. Так
отчего же не говорить откровенно?
— Честное слово, Джон, — сказал Кленнэм, — вы
славный малый, и я вас от души уважаю, а потому, если я не сообразил сам, что
обязан вашим вниманием и заботам тем дружеским чувствам, которые когда-то ко
мне питала мисс Доррит, — каюсь и прошу у вас прощения.
— Но отчего же, отчего, — воскликнул Джон с
прежним укором, — отчего не говорить откровенно?
— Вы все не верите, что я не понимаю вас, —
сказал Артур. — Но взгляните на меня. Подумайте о том, что со мной случилось.
Стану ли я отягощать свою и без того истерзанную совесть неблагодарностью и
предательством по отношению к вам? Я просто не понимаю вас!
Недоверие, написанное на лице Юного Джона,
понемногу уступило место сомнению. Он встал, отошел к низкому чердачному окну,
сделал Артуру знак подойти и внимательно всмотрелся в него.
— Мистер Кленнэм, неужели вы в самом деле не
знаете?
— Чего, Джон?
— Боже милосердный! — воскликнул Джон, взывая
к железным остриям на стене. — Он спрашивает, чего!
Кленнэм посмотрел на острия, потом на Джона;
потом снова на острия и снова на Джона.
— Он спрашивает, чего! И что еще удивительнее,
— произнес Юный Джон, не спуская с него горестно-недоуменного взгляда, — он,
кажется, в самом деле не знает! Вы видите это окошко, сэр?
— Разумеется, вижу.
— И комнату видите?
— Разумеется, вижу и комнату.
— И стену напротив и двор внизу? Так вот, сэр,
все они были свидетелями того — изо дня в день, из ночи в ночь, неделя за
неделей, месяц за месяцем. Мне ли не знать, если я и сам столько раз видел мисс
Доррит здесь, у окошка, когда она не подозревала, что я на нее смотрю.
— Свидетелями чего? — спросил Кленнэм.
— Любви мисс Доррит.
— Так она любила — но кого же?
— Вас! — сказал Джон, коснувшись пальцами его
груди; потом отступил, бледный, на прежнее место, сел и уронил руки на
подлокотники кресла, глядя на Кленнэма и качая головой.
Если бы вместо этого легкого прикосновения он
нанес Кленнэму тяжелый удар кулаком, эффект не мог быть сильнее. Кленнэм словно
окаменел от изумления; глаза, устремленные на Джона, были широко раскрыты; губы
беззвучно шевелились, будто силясь сложиться в слово «меня?»; руки, повисли
вдоль тела; он был похож на человека, которого вдруг разбудили среди ночи и
сообщили ему известие, не умещающееся у него в мозгу.
— Меня! — выговорил он наконец.
— Ах! — простонал Юный Джон. — Вас!
Артур, сделав над собой усилие, попытался
улыбнуться и сказал:
— Вы заблуждаетесь. Это только ваше
воображение.
— Я заблуждаюсь, сэр? — воскликнул Юный Джон.
— Я заблуждаюсь? Я? Нет, нет, мистер Кленнэм, не говорите так! Насчет чего-либо
другого я бы мог заблуждаться — я хорошо знаю свои недостатки и не претендую на
особую проницательность. Но мне заблуждаться насчет того, что ожгло мое сердце
более острой болью, чем если бы в него вонзилась целая туча дикарских стрел!
Мне заблуждаться насчет того, что едва не свело меня в могилу — чему я был бы
только рад, если бы от этого не пострадала табачная торговля и чувства моих
родителей! Мне заблуждаться насчет того, что даже сейчас вынуждает меня достать
платок из кармана, ибо я вот-вот расплачусь, как девушка, — не знаю, впрочем,
почему сравнение с девушкой должно быть обидно, ведь всякий нормальный мужчина
любит девушек. Не говорите же так, мистер Кленнэм, не говорите так!
И Юный Джон, как всегда благородный в душе,
хотя и нелепый с виду, вынул свой носовой платок с той простодушной
непосредственностью, с которой только очень хороший человек умеет вытирать
слезы, не пряча их, но и не выставляя напоказ. Осушив глаза, он позволил себе
невинную роскошь раз всхлипнуть и раз высморкаться, после чего снова убрал
платок в карман.
