Не могу отрицать, что я ему очень нравилась;
хотела бы, но не могу. Здесь дело не в тщеславии, ибо я больше страдала от
этого, чем радовалась. Он открыто восхищался мною, и у меня было такое чувство,
будто он купил меня, прельстившись моей красотой, и теперь хочет оправдать
покупку перед своими богатыми друзьями. Я видела, что каждый из них мысленно
оценивает меня, стараясь определить, чего я на самом деле стою. И я решила, что
не дам им удовлетворить свое любопытство. В их присутствии я была особенно
замкнутой и молчаливой, и скорей бы, кажется, согласилась умереть, чем хоть
шевельнуть пальцем, чтобы заслужить их одобрение.
Он стал говорить, что я несправедлива к себе.
Я отвечала: напротив, но именно потому я никогда не унижусь до того, чтобы искать
благосклонности этих людей. Он с удивлением и даже с огорчением выслушал мою
просьбу не афишировать перед ними своих чувств ко мне; но сказал, что готов
даже подавлять искренние порывы души ради моего спокойствия.
Он не преминул воспользоваться этим предлогом.
Часами он не подходил ко мне и разговаривал с кем угодно, только не со мной. Я
сидела чуть не целые вечера одна, никем не замечаемая, а он в это время
развлекался в обществе своей кузины, моей воспитанницы. И я ясно видела по
глазам окружающих, что она им представляется куда более подходящей парой для
него, нежели я. Так, читая чужие мысли, я вскоре поняла, что его юношеская
наружность делает меня смешной, и возненавидела себя за то, что полюбила его.
А я его в самом деле любила тогда. Хоть он и
не заслуживал моей любви, хоть он очень мало задумывался о том, каких она мне
стоила мук — казалось бы, за одни эти муки он должен был посвятить мне всю свою
жизнь, — я любила его. Я молчала, когда моя воспитанница принималась
расхваливать его на все лады, притворяясь, будто хочет мне сделать приятное
(хоть она отлично знала, что каждое ее слово жжет меня, как огнем); молчала и
терпела ради него. Даже в то время, когда, глядя на него издали, я вспоминала
все обиды и унижения и спрашивала себя: а не лучше ли бежать от него без
оглядки и никогда не возвращаться, — я любила его.
Его тетка (не забудьте, что она была моей
госпожой) с расчетом, намеренно усугубляла мои терзания. Она со вкусом
расписывала, как мы будем жить в Индии, какой у нас будет дом, какое общество,
когда мой муж получит ожидаемое место. Это недвусмысленное подчеркивание
контраста между жизнью, которую сулило мое замужество, и моим нынешним жалким,
зависимым положением, жестоко уязвляло мою гордость. Я сдерживала свой гнев, но
давала ей понять, что ее замысел от меня не укрылся, и в отместку разыгрывала
комедию смирения. Чересчур много чести для меня, говорила я. Боюсь, мне не
выдержать столь головокружительной перемены. Ведь только подумать: простая гувернантка,
домашняя учительница ее дочери — и вдруг высшие круги общества. Ей становилось
неловко, когда я так отвечала, да и не только ей, а всем в доме. Они понимали,
что я ее разгадала.
И вот, в самый, разгар моих пыток, когда я
готова была возненавидеть своего неблагодарного жениха за то, что он словно не
замечал наносимых мне оскорблений, явился ваш любезный друг, мистер Гоуэн. Он
был старым знакомым хозяев дома, но последнее время жил за границей. Он с
первого взгляда оценил положение и понял меня.
Впервые в жизни я встретила человека, который
сумел меня понять. Он и трех раз не побывал в доме, а я уже видела, что ни одно
движение моей души не тайна для него. Это было ясно по его развязно-небрежному
отношению ко мне, к остальным, ко всему, что происходило вокруг. Это было ясно
по тем похвалам, которые он расточал моему будущему супругу, по тому, как он
говорил об ожидающем нас счастье и великолепным перспективам, как поздравлял
нас с нашим будущим богатством, в то же время вздыхая о своей бедности — все
это искусственно приподнятым тоном, не скрывавшим иронии и насмешки. Он
обострял мою обиду, выставляя людей и обстоятельства в беспощадном,
уничтожающем свете, хотя на словах все хвалил и всем восхищался. Он был словно
разряженный скелет на старинных голландских гравюрах: с кем бы ни стоял рядом
этот посланец Смерти, на гулянье ли, в пляске или на молитве, все — молодые и
старые, красивые и безобразные, все делались похожи на призраков.
Вам нетрудно будет понять, что, поздравляя
меня, ваш любезный друг, в сущности, выражал мне соболезнование; пытаясь меня
утешить, он растравлял мои раны; называя моего нареченного «влюбленным
пастушком» и восхищаясь его сердцем, «доверчивым и нежным, как у ребенка», он
убеждал меня в том, что я действительно выгляжу смешной. Вы скажете, что это
сомнительные услуги, но я охотно принимала их, находя в его словах отголоски
моих собственных мыслей и подтверждение тому, что я и раньше знала. Очень скоро
я стала предпочитать общество вашего любезного друга всякому иному.
Когда я заметила, что это вызывает ревность
моего жениха, упомянутое общество сделалось для меня еще приятнее. Ведь
заставляли же меня страдать от ревности, так разве все страдания должны
доставаться мне одной? Нет! Пусть теперь и он узнает, каково это. Я радовалась
тому, что он страдает, радовалась и желала, чтобы ему было как можно больнее.
Но не только в этом было дело. Он казался мне пресным в сравнении с мистером
Гоуэном, который всегда находил со мной общий язык и так хорошо умел разбирать
по косточкам окружавших нас ничтожных людишек.
Так продолжалось, покуда тетка, моя госпожа,
не завела однажды со мной разговор. Разумеется, все это совершенные пустяки,
она знает, что я ничего такого не думаю; но все-таки она хотела бы заметить мне
от себя — только заметить, не сомневаясь, что этого будет достаточно — что,
пожалуй, мне лучше поменьше бывать с мистером Гоуэном.
Я спросила, откуда она знает, что я думаю. Во
всяком случае, я не могу думать ничего дурного, сказала она; за это она
отвечает. Я поблагодарила, но сказала, что предпочитаю сама отвечать за себя
перед собой и перед другими. В отличие от прочих ее слуг, мне похвальной
аттестации не требуется.
На этом разговор не кончился; я спросила,
почему она так уверена, что для меня будет достаточно одного ее замечания? Что
дает ей эту уверенность — обстоятельства моего рождения или жалование, которое
она мне платит? Я не вещь, которую можно приобрести за деньги. Ей, должно быть,
кажется, что ее именитый племянник купил себе жену на невольничьем рынке?
