— Если вы так думаете, тем лучше, — отозвался
Дойс, добродушно поблескивая своими серыми глазами.
— Представьте себе, — сказал Кленнэм, — не
далее как полчаса назад я то же самое говорил заходившему сюда Панксу. Мы оба
сошлись на том, что увлечение спекуляциями — одно из самых опасных и, к
сожалению, самых распространенных в наше время безумств, чтобы не сказать
пороков.
— Панкс? — повторил Дойс, сдвинув шляпу на
затылок и задумчиво качая головой. — Ага, ага! Он человек осмотрительный.
— Очень осмотрительный, — подтвердил Артур. —
Можно сказать, образец осмотрительности.
Оба, видимо, были очень довольны
осмотрительностью мистера Панкса, хотя из содержания их беседы не явствовало,
почему.
— А теперь, уважаемый мой компаньон, — сказал
Дэниел, взглянув на часы, — время не ждет, и экипаж уже готов к отъезду, а
потому еще одно только слово на прощанье. У меня есть к вам просьба.
— Охотно все исполню, с одной оговоркой, —
поспешил добавить Кленнэм, увидя по лицу собеседника, что оговорка вполне
своевременна. — Не просите меня оставить хлопоты по делу о вашем изобретении.
— А я именно это и хотел сделать, вы угадали,
— сказал Дойс.
— Тогда я вам скажу: нет. Нет, нет и нет. Раз
уж я начал, то не отступлюсь до тех пор, пока не получу какого-нибудь
вразумительного ответа или хотя бы объяснения в официальном порядке.
— Ничего у вас не выйдет, — возразил Дойс,
качая головой. — Попомните мое слово, ничего не выйдет.
— Все равно, нужно пытаться, — сказал Кленнэм.
— Попытка не пытка.
— Как сказать, — отозвался Дойс, кладя ему
руку на плечо. — Мне эти попытки дорого обошлись, мой друг. Они меня состарили,
извели, вымотали, обескуражили. Когда не видишь конца несправедливостям,
которые приходится терпеть, характер от этого не улучшается. Мне кажется,
кстати, что и на вас уже оказали свое действие чиновничьи увертки и проволочки;
у вас утомленный вид.
— К тому есть личные причины, — сказал
Кленнэм. — Чиновники тут ни при чем. Они еще не успели умерить меня.
— Так вы не хотите исполнить мою просьбу?
— Ни в коем случае, — отвечал Кленнэм. —
Стыдно было бы мне так быстро бежать с поля битвы, когда человек старше меня и
более кровно заинтересованный мужественно сражался столько лет.
Видя, что его не переубедишь, Дэниел Дойс
сердечно пожал ему руку и вместе с ним спустился вниз, бросив прощальный взгляд
на станки и машины. Он направлялся в Саутгемптон, где должен был присоединиться
к своим попутчикам, и у ворот стояла дорожная карета, полностью оснащенная для
этого путешествия. Вокруг толпились рабочие, вышедшие пожелать счастливого пути
своему хозяину, которым они явно гордились. «В добрый час, мистер Дойс! —
крикнул один из них. — Куда бы вы ни заехали, везде сразу разберут, что за
человек им попался: и машину-то знает, и его машина знает, и до дела охоч, и на
все руки мастер, и уж если это не настоящий человек, так где его и искать,
настоящего-то!» Эта речь, произнесенная хриплым баском из задних рядов, была
встречена троекратным «ура», и оратор, за которым прежде не знали подобных талантов,
прославился на всю жизнь. Не успело последнее «ура» отгреметь, как Дэниел
растроганно воскликнул: «Прощайте, друзья!» И карета исчезла с такой быстротой,
словно сотрясение воздуха выдуло ее из Подворья Кровоточащего Сердца.
Мистер Баптист, как лицо, облеченное доверием
(за которое этот маленький человечек умел быть благодарным), тоже был среди
рабочих и вместе со всеми кричал «ура» в меру своих скромных способностей
иностранца. Известно, что нет на земле людей, которые бы так умели кричать
«ура», как англичане, когда они всерьез возьмутся за дело; дружный хор многих
глоток воодушевляет и сплачивает их, точно голос всех предков, начиная от
Альфреда Саксонца
[47],
точно шелест исторических боевых знамен. Мистер Баптист,
подхваченный этим могучим вихрем, долго не мог отдышаться и прийти в себя, даже
когда Кленнэм позвал его наверх прибрать книги и бумаги.
Артур стоял за своей конторкой, задумчиво
глядя в освещенное солнцем окно, и на душе у него было грустно, как всегда
бывает после проводов; эта грусть, это щемящее чувство пустоты, сопровождающее
любую разлуку, словно служит предвестием той Великой Разлуки, тень которой
нависает над каждым из нас. Вскоре, однако, его праздно блуждавшие мысли
вернулись к предмету, который больше всего занимал их последнее время, и он в
сотый раз стал перебирать в памяти все подробности того вечера, когда он у
матери встретился с Бландуа. Снова этот загадочный человек обгонял его на
кривой темной улочке, снова Артур следовал за ним и терял его из виду,
неожиданно находил во дворе материнского дома и вместе с ним дожидался у
запертых дверей.
Кто там шагает в поздний час? Кавалер де да
Мажолэн.
Кто там шагает в поздний час? Нет его веселей.
Не первый раз вспоминался ему этот куплет
детской песенки, который тогда напевал незнакомец; но, поглощенный своими
думами, он не заметил, что повторил его вслух — и потому вздрогнул от
неожиданности, когда чей-то голос пропел следующий куплет:
Придворных рыцарей краса Кавалер де ла
Мажолэн,
Придворных рыцарей краса, Нет его веселей!
Это Кавалетто, думая, что он остановился, не
зная, как дальше, услужливо подсказал ему слова и напев.
— А, вы знаете эту песенку, Кавалетто!
— Per Bacco!
[48]
Еще бы, сэр! Кто же ее не
знает во Франции! Я сотню раз слышал, как ребятишки поют ее за игрой. В
последний раз, когда ее привелось мне слышать, — добавил мистер Баптист,
который, вспоминая о родине, всегда начинал строить фразы по образцу родной
речи, — ее пел нежный, детский голосок. Такой милый, совсем ангельский голосок.
Altro!
— В последний раз, когда мне привелось ее
слышать, — сказал Кленнэм, — ее пел голос, в котором ничего ангельского не
было. Скорей наоборот. — Он сказал Это больше для себя, чем для собеседника, и
так же для себя повторил сказанные тогда незнакомцем слова: «Громы и молнии,
сэр, нетерпение — мое природное свойство!»
— Ай! — вскричал Кавалетто, ошеломленный, и
вся краска сбежала с его лица.
— Что с вами?
— Сэр, знаете ли вы, где я последний раз
слышал эту песенку?
