Русские меха тогда потоком шли на экспорт, были чем-то вроде сегодняшнего доллара и порой ценились наравне с золотом. Именно доходы от экспорта пушнины помогли в короткие сроки поднять страну, чуть ли не дочиста разоренную Смутным временем. В 1660 году чуть меньше половины дохода ежегодного государственной казны составляли как раз меха. Причем – не одни соболя с горностаями. Это в России и тогда, и в последующие столетия белка ценилась невысоко, так что в беличьих шапках ходили «справные» крестьяне, а их жены – в беличьих шубейках, и это отнюдь не считалось роскошью. А вот в Европе беличьи шкурки ценились гораздо дороже. И во Франции, и в других королевствах, герцогствах и прочих феодальных владениях особыми указами ношение мехов, в том числе и беличьих, было признано привилегией исключительно «благородных» – дворянства и духовенства. Дело уже было не в холодах, а в принципе: право на мех имеет только благородный. Если супружница человека из «неблагородного» сословия рисковала появиться на людях в одежде, украшенной хотя бы беличьим мехом, ее моментально хватали, мех срезали, а с мужа сдирали немалый штраф, чтобы знал свое место…
Если в поминавшемся 1660 году доход казны от продажи сибирских мехов составил 600 000 рублей, сколько же осело в закромах воевод и других чиновников? Точных цифр мы, конечно, никогда не узнаем, но суммы должны были быть огромные.
Меха и составляли главную статью незаконного воеводского дохода. Собирая с «инородцев» ясак, они немало драли «сверх нормы», в свою пользу, – и эта милая традиция, перешедшая по наследству к губернаторам, сохранялась до революции. Механизм отлично описан в романе Валентина Пикуля «Богатство», с максимальным приближением к реальности (дело там происходит в 1904 году, но методы совершенно те же, что и в XVIII столетии).
Кроме того, меха добывали и вольные охотники, в Америке их называли трапперами. Однако по закону отправиться на пушной промысел можно было, только получив у воеводы «лицензию». По-моему, не найдется наивных людей, полагающих, что воеводы эти «лицензии» выдавали бесплатно…
А еще воеводы брали (и вымогали) взятки при малейшей возможности – в том числе и за выплату жалованья всевозможным служилым людям вовремя и сполна. А то и просто это жалованье присваивали самым беззастенчивым образом. Поминавшаяся уже томская парочка «Матвей да Семен» в таких размерах присваивала стрелецкое жалованье и «хлебное довольствие» (зерно), что из сотни томских казаков в конце концов тридцать «от тех насильств утекли неведомо куды». Еще по дороге к новому месту службы в Томске эта парочка принялась ясачных инородцев «пытками пытати», отбирая все подчистую – кроме мехов рыбу, масло и другую провизию, даже домашних собак (на шкуры, видимо). А обосновавшись в Томске, помимо прочего обращали «инородцев» в холопов, а то и торговали ими, как неграми в Америке, – хотя и то и другое было вопиющим нарушением писаных законов. Вовсе уж отмороженные, как упоминалось, собирали ватаги головорезов и грабили торговые караваны.
От воевод не отставали и подчиненные – насколько удавалось. Не случайно очень быстро после начала широкого освоения Сибири грянул царский указ о правилах поведения для даже не вернувшихся воевод, а рядовых «служилых» людей, приехавших с собранным ясаком или отчетами о новых географических открытиях. Им наистрожайшим образом, под угрозой нешуточных кар запрещалось «воровати в городах и селах, бражничать в кабаках, на деньги играти в карты и зернь (кости. – А. Б.)». Если уж понадобился специальный царский указ, вернувшиеся из Сибири, полагаю, в массовом порядке оттягивались по полной программе…
Мало того, в городе Верхотурье (который в те времена было просто невозможно объехать окольными путями, возвращаясь в Россию) устроили настоящий контрольно-пропускной пункт. Воеводой туда посадили Ивана Толстоухова, имевшего репутацию надежного и честного человека. Люди Толстоухова форменным образом трясли багаж возвращавшихся, тщательно обыскивая и выясняя, не нажили ли те мехов или денег «какой-либо неправдою». Это касалось всех, а вот воевод, отработавших свои сроки, досматривал сам Толстоухов с особенным тщанием: уж их-то репутация всем была прекрасно известна…
Правда, сибирским воеводам все же приходилось действовать с гораздо большей оглядкой, чем их российским коллегам. В отличие от россиян, сибиряки не знали крепостного права, отличались гораздо большим чувством собственного достоинства и на бунт поднимались легко. Даже гораздо позже, в 1848 году, когда ездивший с какой-то инспекцией довольно высокопоставленный чиновник в Енисейской губернии вздумал разговаривать с местными так непочтительно, как привык в России с крестьянами, реакция моментально последовала жесткая: сопровождавшим высокого гостя чиновникам и казакам набили морды и искупали в реке. Самого не тронули – но, повертев кулаками у носа, простым русским языком объяснили, что тут не Россия, тут и не такие павлины-мавлины запросто без вести пропадали…
В России подобное наверняка кончилось бы приездом карательного отряда и всеобщей поркой. А вот в Сибири обошлось без всяких последствий – местная специфика-с…
В общем, история Сибири буквально пестрит известиями о серьезных бунтах как ясачных инородцев, так и русского населения. В 1626 году жители Енисейского острога (впоследствии – город Енисейск) драли местного воеводу Ошанина (уж не предка ли знаменитого в советские времена автора эстрадных песен?) за бороду и всерьез собирались прикончить к чертовой матери. Воевода спасся от смерти только тем, что целовал крест, обещая более «жесточи не чинить». И наверняка старался потом не зарываться – во второй раз могли и не помиловать…
В Красноярске, уже в 1695 году, воевода настолько задрал жителей полным беспределом, что его привели на берег Енисея, посадили в лодку, отпихнули ее от берега и посоветовали никогда больше не возвращаться, если жизнь дорога. Пока известия об этом дошли до Москвы, пока назначали нового воеводу (причем ни о каких наказаниях бунтовщикам речь не шла), пока он добрался к новому месту службы, Красноярск пять лет жил вообще без воеводы, местным самоуправлением – и ничего страшного не случилось, не было никакой анархии, как-то жили.
О судьбе идиллически отплывшего в лодочке воеводы мне ничего не известно, но он наверняка остался в живых: в паре сотен верст выше по течению располагался город Енисейск, когда-то бывший гораздо больше и богаче Красноярска. Именно через него проходил в свое время главный торговый путь из России в Сибирь и сопредельные азиатские страны, а потому там и шумели богатые ярмарки, там селились купцы, возводились величественные кирпичные дома, церкви (многие сохранились до сих пор). И центр управления губернией располагался там же, отчего она стала именоваться Енисейской. Это потом главный маршрут пошел через Красноярск, куда автоматически переместились ярмарки, купцы и капиталы, а также губернатор, – а Енисейск захирел. В общем, воевода наверняка доплыл до Енисейска – дело происходило летом, когда на Енисее крайне редки бури с небольшими штормами…
И напоследок не в первый раз замечу: беспредел, творившийся государевыми наместниками отдаленных провинций вроде Сибири и Дальнего Востока, – опять-таки не чисто российская специфика. Взять, например, губернаторов испанских колоний в Америке, поголовно благородных донов из знатных родов. Эти тоже не промахивались мимо собственного кармана, правда, на свой манер. Они тоже брали взятки и всячески лихоимствовали, но главный доход извлекали из… набегов английских и прочих пиратов на свои территории. Вот именно. Благородные доны, составляя в Мадрид отчеты об очередном нападении «собак-еретиков», безбожно завышали убытки – а разницу, понятно, присваивали, и весьма немалую. Это им так и сошло с рук – все вскрылось только в двадцатом веке, когда один дотошный историк взялся старательно сравнивать отчеты губернаторов и грузоподъемность кораблей того времени. После долгого изучения тех и других неопровержимо доказал: если бы пираты грузили на свои корабли столько денег и ценного добра, сколько указывали в отчетах губернаторы, корабли тонули бы еще в гавани…
