На этом, однако, Монтескье не останавливается. Сын своего динамического века, он находит необходимым промыслить не только статичный закон политических форм, их природу, но также и принцип их действия, вполне сообразный с законом, – то есть, говоря по-шпенглериански, их историю в отличие от их природы (можно, поэтому, понимать природу политических форм как их modus vivendi или, еще лучше, essendi, а принцип – как их modus operandi, сохраняющееся – статика – в истории – динамика). Для каждой данной природы поэтому нужно найти ее сущностный принцип. У Монтескье: принцип монархии – честь, потому что такое государство существует через различие рангов и положений, различие «свойственных им предрассудков», как пишет автор (обладание которыми и составляет честь, вплоть до самой вершины – чести монарха); принципом деспотии, в противоположность чести, является страх; принцип демократической республики – добродетель, под которой здесь понимается любовь к отечеству, то есть любовь к равенству, выражающаяся в добровольном следовании законам и вообще в предпочтении общего частному (надо сказать, что демократическая республика по Монтескье изрядно напоминает некоторый образец утопического социализма – особенно в трудном вопросе имущества); наконец, принцип аристократической республики – умеренность или владение собой, потому что там, где нет политического равенства, условием хорошего правления является умение правителей сдерживать самих себя (аристократы, то есть лучшие люди республики, тем и лучше других, что они умеют держать себя в руках без принуждения свыше).
Каждое политическое образование, обладая своими природой и принципом, отличаются друг от друга во множестве частных деталей – от нюансов гражданского законодательства до правил ведения войн, от строгости брачных традиций до духа торговли; большая часть объемного труда Монтескье как раз и описывает, тщательно и неутомимо, эти второстепенные отличия. Мы позволим себе не мелочиться и оставить всё это в стороне. Общее в выписанных нами политических формах одно – все они суть примеры именно политического, следовательно, все они представляют собой единое многого и поэтому все (кроме, конечно, дурной деспотии, которая есть только контрпример и объект неутомимого презрения автора
[13]) связаны одной целью – целью как раз наилучшего объединения множественного в единство. Поэтому среди разных политических образований в принципе мыслимо лучшее: такое, которое бы наилучшим образом отвечало поставленной цели. Лучший образ правления, как неоднократно оговаривается Монтескье, это образ умеренный
[14], то есть такой, части которого были бы связаны наиболее совершенной мерой. Эмпирическим образцом такого умеренного правления в «Духе законов» выступает конечно же политическое устройство Англии, грамотной мерой которого является очень удачно осуществленное разделение властей.
Учение о разделении властей сформулировал Локк, и здесь Монтескье повторяет за ним, внося лишь косметические изменения. Необходимость разделения властей мотивируется тем, что власть как таковая всегда чревата возможностью злоупотребления. У Монтескье: «Но известно уже по опыту веков, что всякий человек, обладающий властью, склонен злоупотреблять ею, и он идет в этом направлении, пока не достигнет положенного ему предела. А в пределе – кто бы это мог подумать! – нуждается и сама добродетель. Чтобы не было возможности злоупотреблять властью, необходим такой порядок вещей, при котором различные власти могли бы взаимно сдерживать друг друга»
[15]. Если власть не концентрируется без остатка в одном месте, то разные места власти создают друг для друга естественную границу, тем самым предупреждая возможные злоупотребления (они по-прежнему возможны, но с гораздо большими трудностями).
Само разделение, разумеется, должно иметь собственную рациональность. Так, следует различать основные функции власти, затем организовывать эти функции в независимые властные центры. Локк выделял три таких центра: власть законодательная, исполнительная и федеративная (отвечающая за международные отношения). В центральной главе своего сочинения, которая называется «О государственном устройстве Англии» (книги 11, глава 6), Монтескье почти что цитирует Локка: власть законодательная, исполнительная в области международного права, исполнительная в области гражданского права – она же, для простоты, судебная
[16]. Исполнительная власть, сконцентрированная в руках одного человека – монарха, – естественным образом ограничена законодательной властью; последняя, в свою очередь, ограничена тем, что она не может влиять на решения исполнительной власти; судебная власть отделена от двух других властей, и суд, что очень желательно, осуществляется равными над равными (отголосок английского права, смотри выше); судей, таким образом, много, монарх-исполнитель один, законодательный орган – парламент, набранный из представителей граждан, – должен состоять из двух палат, отражающих разные имущественные интересы, – этот нюанс, впрочем, дискуссионный, он не относится к фундаментальным чертам устроения умеренного правления.
Фундаментальная черта одна: разделение. Локк и Монтескье удачно угадывают основное понятие уже нашей, современной политической философии (partage у Нанси, у Рансьера), которое – и здесь нам очень помогает русский язык – объединяет два якобы противоположных значения: разделение как отделение (разделять на части) и разделение как соучастие (разделять убеждения). Политическое – это и есть разделение: единое разделяется на многое, и многое разделяет единое – общее. В политическом поле мы разделены: между нами граница наших частных свобод и одновременно связь нашего общего дела. Вот и получается, что государство и выше – само политическое есть разделение, и прежде всего разделение властей: множественное в единстве.
* * *
Понятие разделения возвращает к началам. Принципиальный политический спор о том, каким должно быть устроение сообщества, восходит не к всевозможным вариациям позитивистской редукции, но к логике и диалектике – столь давней уже, что без срока давности – единого и многого. Сама возможность посмотреть на устроение общества так или эдак обусловлена изначальным фундированием любого сообщества единым и многим вместе, их отношением – таким, что и при очень сильном желании не разорвать: единство множества, множественность единства – всё это сообщество, и так и эдак. Только при априорной данности этого соотношения возможна, на втором шаге, степенная дискуссия: а что же лучше – это или то?.. Это или то может быть лучше или хуже, лишь если и это и то уже обусловили наши «идейные» споры заранее. Присмотримся и увидим: задолго до «лучше-хуже» нас захватило единое-многое «вместе»
[17].
