Единственным, что мешало ему сделать это, было уважение к памяти Вирга Сафина и какое-то страшное благоговение перед моим горем. Горем, настоящую глубину которого прежде всего не понимала я сама.
Обхватив руками фотографию, я, не отрываясь, смотрела в лицо Вирга Сафина, и все говорила, говорила с ним. Я говорила о том, что хочу умереть за него, и что в мире больше не существует ничего, кроме моей огромной любви. Ничего больше не существует. Только на самом деле — грош цена той любви, которая не может воскресить.
Я говорила все то, что так и не успела ему сказать при жизни. То, что не успела, не подумала, не решилась сказать нашей последней ночью, в ту прошедшую ночь, о которой я не могла знать. Я не знала, что это будет наша последняя ночь. Я думала, что договорю завтра. Обязательно скажу завтра. Я все говорила и говорила с фотографией те слова, которые не произнесу уже никогда. Завуалированными, тайными, иносказательными словами я рассказывала захватывающую и печальную историю о великом художнике, который делал фотографии из человеческой кожи. Историю любви, говорить о которой нельзя.
В конце концов адвокат забрал у меня фотографию. Я прекрасно понимала, что страшное зрелище этих моих бесед разрывало остатки его сердца. И еще он прекрасно понимал, что так я окончательно сойду с ума. Без страховки, без сожаления я резко опущусь в поглощающую меня бездну и растворю объятия мертвой своей любви в ней, исключительно в ней.
После того как адвокат отобрал фотографию, опять приходил врач с уколами и седативными препаратами, от которых я теряла сознание, погружаясь в другую бездну — в глухую, отнимающую все пустоту. В бездне от медикаментов был огромный плюс — в ней не было ни слов, ни движений, ни звуков, но не было и боли. После нее душа возвращалась черствой, застывшей, опустошенной, но все-таки живой.
Вирга Сафина похоронили морозным январским днем. О дате его похорон мне никто не сказал. Наверное, адвокат вместе с врачом решили, что его похороны еще больше пошатнут мою психику и безвозвратно погрузят в состояние безумия, из которого никто не сможет меня вытащить. Они руководствовались добрыми побуждениями, но это было жестоко. Страшно жестоко не дать мне проститься с тем, кого я люблю.
О похоронах Сафина я узнала дней через десять, когда мое состояние стало более стабильным. Сильно замявшись, адвокат признался, что на похоронах были толпы народа, что несколько крупнейших телекомпаний специально сняли о похоронах документальный фильм. Адвокат сказал (явно чтобы уменьшить свою вину), что положил роскошный венок с черными орхидеями от моего имени. Надпись на траурной ленте была простой «Виргу Сафину от единственной настоящей любви». Все телекомпании и журналисты пытались выяснить, кто был единственной настоящей любовью Вирга Сафина, но адвокат гордо признался, что он ничего не сказал.
Так поздно окружение Вирга Сафина все-таки признало то, что я, именно я была единственной настоящей любовью его жизни. Особенно после долгого наблюдения того, как я умираю вслед за ним. Я так и выпалила адвокату все это в лоб. Он смутился.
— Да, правда. Поначалу я сомневался в твоих чувствах. Я думал, ты жадная, корыстная, такая, как все. Всем нужны были только его деньги. А ты — ты готова была отдать свою жизнь. И теперь, когда ты вот так балансируешь на грани, я понимаю, что упустил величайшую историю любви, которую только раз можно увидеть в реальной жизни. Великую трагическую историю любви. Я надеюсь, ты сможешь меня за это простить.
Я рассмеялась ему в лицо, услышав его признание, и истерически хохотала, крича: «Вирг, ты это слышишь? Слышишь?» Я снова разговаривала с Виргом Сафиным до тех пор, пока спешно не прибежал врач и с помощью укола не погрузил меня в саркофаг, не пропускающей звуки бездны, в бетонированные стены которой больше не проникала ни жизнь, ни боль.
После этого никто не заговаривал о похоронах Вирга Сафина со мной целых два дня. На третий же день я сама пристала к адвокату, выспрашивая подробности, и смогла выслушать их более-менее спокойно.
Так он рассказал, что на могилу Виргу Сафину положат черную мраморную плиту, на которой будет выгравировано всего три слова «ВИРГ САФИН. ВЕЛИКИЙ». Там не будет ни даты рождения, ни даты смерти, потому что человек-легенда Вирг Сафин всегда будет жив.
Еще через неделю адвокат отвез меня на кладбище, к этой самой плите. И я положила на черный мрамор роскошные черные орхидеи (такие же, как были в венке) и несколько кусочков ароматно пахнущей пряностями пиццы. Я хотела подарить ему праздник — ведь пицца для маленького детдомовского мальчика всегда была символом роскошного, незабываемого праздника. Я привезла ему праздник, который всегда будет со мной.
Я хотела привезти мишку-иллюстрацию, вырезанную из детской книжки. Единственную игрушку, которую прижимал к своему сердцу маленький мальчик окровавленными руками. Но единственная память из его детства безвозвратно исчезла в огне.
Поэтому, опустившись на землю и прижавшись губами к черному мрамору, буквально распростершись на нем, я пообещала, что этот мишка всегда будет храниться в моем сердце и что память о нем никогда не сгорит в огне.
Было холодно. Ледяной мрамор морозными иглами невыносимо ранил мои губы. А я жалела о том, что от такой крошечной, почти невесомой боли никогда не сможет прийти настоящая смерть.
Адвокат увез меня с кладбища, когда понял, что я не хочу возвращаться, что просто не хочу никуда от него уходить. Я не знала, приду ли туда снова. Черная мраморная плита почему-то внушала мне ужас. Вирг Сафин был в глубинах меня. Не там.
А к вечеру того дня, как мы побывали на кладбище, адвокат Сафина заявил, что нам нужно очень серьезно поговорить. Я согласилась на разговор, из которого, что Вирг Сафин завещал мне почти все свое имущество, а именно: свои работы, авторское право на них и право продажи, земельный участок, где был сгоревший дом, и еще два дома в соседних коттеджных поселках (в том числе и тот дом, в котором был убит Комаровский), а также все банковские счета и денежные средства. Квартира же, в которой я теперь жила, была еще в первый же месяц моего приезда в Киев переписана на мое имя. Я являлась ее законной единственной владелицей уже долгое время, даже не подозревая о том.
Мне не достались только рестораны и офис. Помещение офиса и рестораны Сафин переписал на совершенно другого человека, одного из компаньонов, с которым вел ресторанный бизнес. Но я не жалела ни капельки по этому поводу. Заниматься ресторанным бизнесом я бы не смогла.
Впрочем, меня ожидал еще один сюрприз — в виде квартиры-студии в Нью-Йорке, и помещение картинной галереи, которую Сафин купил в свой последний приезд туда. Адвокат сообщил, что на помещение галереи есть очень выгодный покупатель, и лучше ее продать, ведь я все равно не смогу вести в Америке бизнес. Я согласилась продать. Адвокат сообщил, что для этого мне требуется вступить в права наследства по американским законам и переоформить свое право собственности. А потом, во время продажи, потребуется только моя подпись, и все. Деньги придут на счета.
— Хорошо, я поеду туда, — сказала я, чем вогнала адвоката в полный ступор. Очнувшись, он говорил о том, что ехать мне не обязательно. Я слушала его, не перебивая, очень внимательно, а потом выдала:
