– Не пытайся меня переделать. Я родилась сразу после войны. Моя мама, твоя бабушка, сдала меня в детский дом, потому что я ей мешала. А потом в интернат.
– Нет, бабушка не могла так сделать.
– Могла. Бабушка была черствой и жестокой.
– Не придумывай. Бабушка меня любила. Только она меня целовала и обнимала.
– Ты меня поймешь в тот момент, когда сама станешь бабушкой. Твои дети будут рассказывать, какой жесткой ты была для них матерью, а внуки станут считать, что ты лучшая бабушка на свете. Я не знаю, что осталось в твоей памяти, ты считаешь меня плохой матерью, ты на меня обижена. А твои дети, мои внуки, меня любят. Если ты им скажешь, что я тебя отправила жить к бабушке, а потом слоняться по малознакомым людям, потому что ты мне мешала работать, они тебе не поверят. Такой вот круговорот бабушек в природе.
– Ты уверена, что не хочешь со мной жить? Может, хотя бы попробуем? – спросила я, прекрасно зная, какой получу ответ.
– Ни за какие коврижки. С тобой невозможно жить. Я умру быстрее, чем в одиночестве.
К счастью, мне на голову буквально свалилась Люба. Не помню, как она появилась в моем доме – то ли по случайному объявлению, то ли через двадцать пятые руки. Точно помню, что искала сиделку и помощницу по хозяйству – помыть окна, разобрать углы и шкафы в маминой квартире. Я сдалась. Честно. Приезжала, пыталась убрать, выбросить какие-то старые, проеденные молью шубы, старое постельное белье, помыть маму, приготовить, но все заканчивалось бурным скандалом и слезами. Мама плакала, я уходила. Потом еще полчаса сидела в машине и пыталась успокоиться. Руки тряслись, ноги тоже. Мама кричала мне с восьмого этажа, что больше не хочет меня видеть. Я ее не слышала, это мне соседки передавали. Мама от меня отказывалась категорически. Я запустила собственный дом, поскольку переключилась на маму. Как-то отодвинула занавеску и увидела грязные окна. Чистые зеркала, окна – мой бзик. Я могу пол лишний раз не помыть, но окна должны сверкать чистотой. Мне вдруг стало все равно – грязные, чистые окна в моей квартире или нет. Я легла и уснула. Точнее, задремала в какой-то мучительной и отвратительной вязкой дурноте. У меня не осталось ни сил, ни желания что-то делать – ни в своем доме, ни в мамином.
Тогда-то я начала искать сиделку-уборщицу-помощницу. Человека, который хотя бы просто помоет окна. У меня не было ни конкретных требований, ни графика, что осложняло поиски. Я не могла сформулировать, какая помощь мне требуется. Иначе пришлось бы начинать рассказывать про маму и аварию. Люба была послана мне провидением, в которое я не верю.
Она не только перемыла окна, но и переложила все вещи так, что я ничего не могла найти. Перестирала хозяйственные тряпки вместе с моим нижним бельем, выбросила мои рабочие бумаги, которые я хранила на всякий случай, потребовала новые перчатки, ведро, швабру, мусорное ведро.
На время уборки я сбежала из дома. Иначе начала бы придираться, волноваться, что чужой человек трогает мои личные вещи. Я просидела три часа в местной кофейне под домом и дергалась – вдруг моя чашка окажется не на том месте, вдруг книги мужа окажутся сложенными не в нужной последовательности. Когда вернулась домой, увидела, что сын лежит на кровати в комнате сестры, подложив под голову плюшевого пса. То ли спит, то ли впал от стресса в кому – он тоже терпеть не может, когда в его личное пространство вторгаются посторонние. Дочь лихорадочно раскладывала по ящикам тумбочки тетрадки, блокноты, прятала в пенал ручки и карандаши. Складывала в шкатулку резинки для волос. Она явно старалась перепрятать все, что лежит на рабочем столе, в ящики. Если бы была возможность, она бы и скотчем ящики заклеила. Люба в тот момент не только мыла в комнате сына окна, но и раскладывала вещи в его шкафу. Мне поплохело. Сын никому не разрешает навести порядок в собственных вещах.
В рабочем кабинете я обнаружила мужа, сидящего на диване и держащегося за сердце. Он смотрел прямо перед собой. Он не читал, не писал, просто уставился в одну точку, куда-то вдаль. Я решила, что его хватил инсульт, и попыталась установить причину онемения и шока. Все оказалось просто – Люба разложила книги, которые валялись на столе в известном лишь мужу порядке и системе, в аккуратные стопочки. Причем лесенкой. Очень красивой лесенкой – каждая книга чуть выглядывала из-под предыдущей. Кажется, она даже по цветам их умудрилась отсортировать. Муж, который не позволяет даже книгу из книжного шкафа переставить на другую полку, впал в глубокий транс. Вместо его закладок – огрызков бумаги, карандашей, салфеток, другой книги, книги в двух книгах и прочих подручных средств, Люба приклеила яркие стикеры. Так что все рабочие материалы сверкали розовым и салатовым. Нет, у мужа не дергался глаз. Он посмотрел на меня пустыми глазами и улыбнулся. Кажется, он сошел с ума.
Дальше было еще хуже. Моя дочь, которая в свою комнату тоже никого не пускает, приютила у себя брата, который развалился на ее кровати под кружевным балдахином, подмяв под себя не только пса, но и остальные мягкие игрушки. Она даже укрыла его своим пледом. Дочь молча протопала мимо, неся в руках корзину, которую я видела впервые в жизни.
– Я разобрала, – отчиталась она Любе, которая, кажется, в тот момент мыла не только окно в другой комнате, но заодно и стену.
– Умница моя! Тряпку мне намочи! – велела Люба. – О, мамуля наша пришла! – воскликнула она, увидев меня. – Что у нас на обед?
Я покорно поплелась на кухню варить суп. Как-то увлеклась и нарезала еще салат, сделала овощное рагу и оджахури на всякий случай. Пожарила мчади.
– Не москвичка, что ли? – Люба пришла на кухню и заглянула в кастрюли.
– Москвичка, – буркнула я.
– Я повесилась, – сообщила моя дочь, заходя на кухню.
– Ты ж моя умничка! – похвалила ее Люба.
– Повесила, ты повесила что-то, – по привычке одернула я дочь. – Повеситься – глагол возвратного действия.
– Давайте обедать, – громко, на всю квартиру объявила Люба, и дочь послушно, без всяких капризов, съела тарелку щей. Сын, который предпочитает есть в своей комнате, собирался оттащить еду в свою берлогу, но наткнулся на Любу.
– Так я ж там помыла! – объявила она.
Сын, который не успел провести логическую связь между помытыми окнами, разобранным шкафом и обедом вне расписания, покорно сел и тоже стал есть. Молча, хотя обычно выдает штук двадцать готовых шуток для стендап-выступления.
– Андрей Владимирович! – воскликнула Люба так громко, как у нас в доме никто не говорит. Я подпрыгнула у плиты и обожглась сковородой. Люба отправилась выводить хозяина дома из анабиоза.
Андрей Владимирович обычно предпочитал в это время не есть, а работать, но Люба об этом не знала.
– Ой, жена-то ваша готовить умеет! – радостно сообщила она моему мужу. – Я ж как ни приду на квартиру убираться, так на кухню не могу зайти! Что они едят, эти люди? «Йишь Шарику, це йя зварила!» Машуль, ты чё подсыпала в тот суп? Зелья приворотного? Не, ты туда плюнула! У тебя шо в слюне, какая специя? Что-то я не узнаю! Это шо за пирожки? А шо за вкус такой?
