Предшествовавший этому инцидент еще больше накалил обстановку. В 1738 году капитан Роберт Дженкинс
[116] явился на заседание палаты общин, держа в руках бутыль с заспиртованным ухом. Дженкинс заявил, что лишился уха семью годами ранее, в 1731 году во время высадки на испанские территории. Его изувечил испанский офицер. С тех пор прошло много лет, чтобы можно было с уверенностью утверждать, что ухо действительно принадлежало Дженкинсу, однако случившееся послужило отличным предлогом, чтобы спровоцировать общественное негодование. Нельзя исключать вероятность, что капитан потерял ухо при совершенно иных обстоятельствах. Сморщенный кусочек кожи вполне мог быть позаимствован в лондонской больнице или найден на улице. Кого это волновало? Разве кто-то хотел знать правду? Главное, что за отрезанное ухо можно было с чистой совестью дать сдачи и развязать войну.
Испанцам конфликт был совсем не по душе, между тем Уолпол продолжал медленное, словно в танце, движение в сторону мира. В результате, чтобы устранить все разногласия, наскоро была составлена «конвенция». Ее приняли неохотно, особенно в палате общин. Два с половиной часа Уолпол уговаривал парламент поддержать это соглашение, однако затем слово взял молодой человек, пожелавший высказаться против фальшивого мирного договора: «Неужели мы больше не государство?..» [Неужели мы должны] и дальше слушать рассказы о целесообразности заключения рискованного, бестолкового, бесславного мира с Испанией? Почти в каждой строке этого документа – обман или неприкрытое подчинение».
Речь Уильяма Питта дала своего рода первый словесный залп, с которого началась военная кампания, получившая ироничное название «Война за ухо Дженкинса». Нужно было быть поистине политическим пророком, чтобы предвидеть в тот момент, что этот тридцатилетний молодой человек будет определять политический курс Великобритании в течение последующих сорока лет. Уильям Питт, 1-й граф Чатам, впоследствии, благодаря «подвигам» своего сына получивший прозвище Старший, происходил из семьи нуворишей, обогатившихся на индийских сокровищах. Его деда звали «алмазный» Питт. Следуя семейной традиции, молодой человек окончил Итонскую частную школу, а затем Оксфорд, после чего в 1731 году вступил в 1-й драгунский гвардейский полк. Спустя еще четыре года он стал членом парламента. Это был судьбоносный поворот.
В юности Питт Старший выступал в оппозиции правительству Уолпола и принадлежал к группе «мальчиков-патриотов». Он примкнул к Фредерику, принцу Уэльскому
[117], который противостоял своему отцу Георгу II, а значит, и премьер-министру. Королева Каролина так отзывалась о старшем сыне: «Мой дорогой первенец – это редкостный осел, редкостный лжец, редкостный каналья и величайшее чудовище на свете; и я от всей души желаю не иметь с ним ничего общего». Тем не менее Питт разместился в штабе принца в Лестер-хаусе и со временем стал его камердинером. Уже тогда Уолпол причислил его к своим врагам. Пламенная речь Питта против мира с Испанией стала лишь очередным проявлением их вражды.
Своими рассуждениями он мог нанести болезненный удар. Хорас Уолпол, сын первого министра, однажды заметил: «Как велико его красноречие; словно долго сдерживаемый ураган, оно вырвалось на волю, преисполненное властной решимости! …Заносчивый, дерзкий, осознающий, какой ущерб он может нанести и какими способностями обладает». Многие полагали, что Питт никогда заранее не знал, о чем будет говорить, до тех самых пор, пока не вставал со скамьи, и тогда экспромт рождался сам собой.
Завороженным слушателям Питта порой непросто было вспомнить, что именно он говорил. Парламентарий Генри Граттан вспоминал, что Питт говорил о «великих вещах, великих империях, великих личностях, блестящих идеях и классических иллюстрациях». Питт был большим поклонником Шекспира и читал самые яркие отрывки из его произведений вслух своей семье; для декламаций он выбирал исключительно трагедии, оставляя комедии для других. Это было одним из проявлений его актерского таланта. Если взглянуть на его выдающихся современников, можно без труда убедиться, что практически все политики того времени были блестящими актерами. Лорд Шелберн, один из соратников Питта в более поздний период, отзывался о нем как «о насквозь фальшивом человеке». «Он словно всегда играл какую-то роль, – говорит Шелберн, – всегда вел себя нарочито, неестественно, пребывая в состоянии непрерывного напряжения; он не был способен на дружбу или иное проявление чувств, все время был начеку и никогда не расслаблялся». Это был человек, получивший прозвище Великий Общинник.
Шелберн описывает внешность Питта: «Высокий рост… ястребиный взор, маленькая голова, худое лицо, длинный орлиный нос, необычайно подтянутая фигура». На сохранившихся портретах мы видим несколько испуганное лицо, внимательный и усталый взгляд. Уже в Итонской школе Питт начал испытывать недомогания, которые медицина того времени называла подагрой. В последующие годы от «подагры» страдали различные части его тела, из-за чего Питт выглядел худым и болезненным инвалидом. Когда же Питта стали мучить приступы одержимости и депрессии, ему диагностировали «подагру мозга».
Постоянно испытывавший боль и утомленный докучливостью просителей и коллег, Питт держался отчужденно. Он был холоден и сдержан и мог расслабиться лишь в компании немногих близких ему людей. Его можно было направить или переубедить, однако никто не смел ему указывать или диктовать. Отчасти поэтому он имел репутацию неподкупного чиновника, хотя в действительности отличался честолюбием и стремлением к выгоде. У Питта был особый талант быстро менять свои убеждения, если того требовали обстоятельства. При этом он как-то упомянул чувство чести, «которое превращает честолюбие в благодетель». Думается, едва ли найдется общественный деятель, в котором не сталкивались бы противоречия. Впрочем, можно с уверенностью сказать, что в начале политической карьеры Питт преследовал две главные цели: он стремился обеспечить господство Англии на море и над своими соседями.
Питт был одним из тех, кто беспрестанно обрушивал на Уолпола аргументы в пользу необходимости войны. Он призвал на помощь своего политического союзника Фредерика, принца Уэльского, в качестве покровителя морской мощи Англии и защитника национальной торговли. Свободу морям! Свобода и собственность! Процветание Сити! Таковы были лозунги Питта и его молодых сторонников. Адам Смит назвал конфликт с Испанией «колониальной войной», призванной обеспечить безопасность в открытом море, а также защитить заморские владения Великобритании. Хорас Уолпол осуждал воинственное давление, которое оказывалось на «недовольных и раздосадованных» членов парламента, а также на тех, кто принадлежал двору принца Уэльского и желал превратить его в принца-воина по образцу средневекового монарха. «Боже мой, – говорила королева Каролина, – меня всегда подташнивало от известности; однако от известности Фредерика меня вот-вот вырвет».
