Флот, к слову, где я практику вроде как проходил, был уничтожен через неделю. Вместе с базой.
Не, тут кто-то остался, и даже дожил до наших дней, но военные, к которым обращались журналисты, только плечами пожимали. Ну да, курсанты какие-то были, под ногами путались.
А был ли среди них этот никто не знал – седым ветеранам подсовывалось моё фото, причём не современное, а реконструированное компьютером, омолодившим меня до двадцатилетнего возраста. Естественно, что ветераны не узнавали. Да они бы и настоящее бы не узнали – не до мальчишек курсантов тогда было.
– Найти следы нашего героя, – продолжила, появляясь на экране тётка: – Помогла случайность. Один из наших зрителей сообщил в редакцию, что его знакомый, бывший во времена падения Ваксы главным хирургом, рассказывал о солдатике, доставленным в полевой госпиталь с картинами под бронёй. Мы сумели найти этого ветерана и вот что он нам рассказал.
На экране появляется седой старик. В его руках то самое, реконструированное компьютером, фото молодого меня.
– Хм, – морщит он лоб: – Нет, такого не помню. А вот что до паренька, ну, которого нам из руин музея приволокли, так его я помню. Мы тогда ещё сильно удивились – прилетело ему сильно. И всё – по голове. Шлем… От шлема только ремень подбородочный и остался. Он его зачем-то зубами зажал. Не знаю зачем, может замок разбило, может ещё что, не важно это. Приволокли, смотрю на него – ну труп. Голова в крови, дыхания нет. Хочу уже команду дать – мол хороните, хотя, – старик досадливо машет рукой: – Какой там хоронить. Не до того – жабы жмут. Так, на задний двор скинуть. Не до похорон тогда было, ох, не до них, – он сокрушённо качает головой: – М-да… Горячие деньки тогда были. Ну я уже санитаров зову, чего стол зря занимать, а ассистент мой – эх, хороший был паренёк, толковый. Жабы его на следующий день убили. М-да… Жаль – и талантливый был, внимательный, не то, что нынешние. Да… Так вот, он планшет мне показывает – мол записать надо. Ну – надо, так надо. Мы – люди военные, а для военных что главное? – Вверх поднимается слегка дрожащий палец: – Учёт и дисциплина! Дисциплина и учёт! Тогда порядок был, не то, что сейчас. М-да, – он вздыхает, осуждающе кивает головой, адресуя свой укор невидимому журналисту, и продолжает: – Снимаем кирасу, а под ней – картины. В трубочку свёрнуты. Я тогда подумал ещё – вот чем мы, люди, сильны! – Старик гордо выпрямляется: – Кругом смерть – а он рисует! Я так ассистенту тогда и сказал – не победить им, жабам, то есть, нас! Как бы не раздувались они – пока у человечества есть такие мальчишки – не победить! Да! Так и сказал! А ассистента жаль – его на следующий день накрыло. В пыль. Вместе с планшетом его, – старик замолкает и спустя небольшую паузу, раздаётся голос невидимого журналиста.
– А Светозаров? С ним что дальше было?
– С пареньком тем? Ну, что с картинами был?
– Да-да, с ним-то что дальше было?
– Ну так броню мы сняли – а на ней бирочка. По ней имя и определили. Светозаров. Эс. И личный номер. Ассистент мой данные занёс, а я картины тяну – покойнику-то они ни к чему, а мне под раненых подложить нечего. Я, значит, тяну, а он…
– Кто он? Светозаров?
– Ага. Он задёргался и глухо так говорит. Да какой там говорит – сипит просто. С трудом разобрали – мол картины эти наследие человечества и что их сохранить надо.
– И вы?
– А что я? – Пожимает плечами ветеран: – Раз сипит, значит жив. А раз жив, то на эвак борт. Не к мертвякам же его. Картины к руке бинтами примотали, морду кое как оттерли. Перевязали чем было и в капсулу. Ну а дальше, – он пожимает плечами: – Откуда ж мне знать. Может и выжил.
Картинка пропадает и на экране, на сером фоне лишённым каких-либо деталей, вновь появляется дикторша.
– Дальнейшие годы нашего героя неизвестны. Травма, которую он получил, спасая шедевры, привела героя к печальному финалу, – она вздыхает: – Прогрессирующая амнезия не только поглотила большую часть его памяти, она также стала непреодолимым барьером между ним и обществом, – взгляд тётки полон укора: – Очень! – Её голос наполняется пафосом: – Очень быстро мы забываем подвиги наших соотечественников! Наш герой – воин и художник Светозаров, не получив от нас поддержки, замкнулся и отдавшись к двум страстям, терзавшим его душу – звёздам и кисти, ушёл в космос. Ему была выплачена стандартная страховка – бросив ветерану горсть монет общество – мы с вами, забыли про него. А он? А он купил Аврору и покинул обитаемые миры. Занимался извозом, торговал, но большую часть времени проводил за бортом, погружаясь в медитации при свете звёзд. Постепенно его память возвращалась, и мы только можем догадываться в какой из дней он осознал, что за сокровища хранятся у него на борту. С этого дня его жизнь решительно переменилась. Вспомнив о своём таланте, он принялся творить в пустоте, стремясь приблизиться к своему кумиру, к великому Ван Гахену.
Экран смаргивает и на нём появляется Туринк Симил – тот самый эксперт, допущенный мною до картин. Рядом с ним появляется окошко с моей картиной – той самой, что на мешковине.
– Ммм… – Многозначительно мычит эксперт, теребя нижнюю губу: – Я имел счастье общаться с Семёном, м-да, неоднократно. Да-с, мы довольно близко знакомы, – кивает он: – Хотя Сёма и вправду весьма закрытая личность. Не скрою, мне пришлось потрудиться, прежде чем он принял меня и пустил на корабль. Да-с. Очень закрытая личность. Очень-с и весьма-с. Он всё на творческий беспорядок ссылался, мол-де не может допустить друга в такой бардак.
Я откровенно ржу.
Ну Туринк, ну сволочь – уже в мои друзья записался!
Эксперт продолжает: – Но должен отметить, что его картины, те две, продемонстрировать которые мне его удалось уговорить, она весьма… М-да. Да-с и весьма-с! Неоднозначны! Взять хотя бы "Танец Душ". Я был поражён, – он прижимает руки к груди: – Боль! Она буквально сочится по грубой материи бытия – художник выбрал грубую мешковину, как олицетворение погрязшего в рутине общества. Очень свежо! И боль. Я её ощутил в каждом мазке, в каждой капле краски, упавшей с кисти на холст! Очень оригинально и чувственно. М-да-с… Тоска и привкус пустоты. Металл, холод и, – он трагически возвышает голос: – Пустота общества, отвергнувшего героя, отдавшего его спасению свою жизнь! Молодость, здоровье, да всё! Всё им было отдано обществу – а, простите, что? Что взамен?! Пустота и отчаяние по разные грани единого целого. Чувственные линии обнажённых душ и, грубость бытия. Очень, очень сильная, и одновременно неоднозначная работа. М-да-с!
Эксперт пропадает и на экране снова дикторша. Но теперь она не одна. Рядом с ней появляется фигура в перемазанном краской скафандре. Кхм… С галстук-бабочкой под шлемом.
– Семён Светозаров, – отойдя в сторону она показывает рукой на фигуру: – Герой войны, спаситель шедевров, художник и, – она скорбно вздыхает: – И просто несчастный человек, не принятый обществом несмотря на свои заслуги. А мы? – Обойдя меня, пардон, мою фигуру, она загораживает его своим телом: – Мы – живое, сытое и благополучное поколение. Не стала ли наша память коротка и черства в стремлении забыть ужасы войны? Не слишком ли мы поторопились вычеркнуть из нашей, пресыщенной миром жизни, память о героях, отталкивая их от себя так, – она отступает в сторону, делая мою фигуру видимой: – Что они бегут в пустоту, унося с собой осколки прежнего мира? Не упустим ли мы то, что делает нас людьми? Как упустили Светозарова, в очередной раз ушедшего в пустоту в пустоте на своём корабле. Подумайте об этом! – Её палец обличительно тычет в экран и, застыв в этом жесте, она исчезает с экрана.
