Ульяна сидит неподвижно, ее пухлые губы дрожат, сдерживая громкий, удушающий крик. Кажется, ее эмоции стали ей неподвластны, потому что чем больше нежности и заботы проявляет Степа, тем больше она растекается по палате, словно кисель.
— Зачем ты пришел? — шепчет, и Степа на автомате склоняется к ней ближе, ощущает ее теплое дыхание.
— Не должен был? — уголки губ еле заметно ползут вверх, а Улька отрицательно мотает головой.
— Я ног не чувствую, — подтягивается к мужчине, говоря на ухо, — совсем.
— Это не навсегда.
— Ты думаешь?
— Знаю.
Громов сжимает ее теплые ладони и говорит то, что нужно. То, что он должен сказать. Пока он не видел ее карты и даже не уточнил диагноз, первое, что он сделал, оказавшись здесь, помчался к ней. Хотел увидеть, дотронуться. Ему было важно посмотреть на нее собственными глазами, почувствовать. Когда он глядел на Ульку, его сердце сжималось, нестерпимая душевная боль разъедала сознание, а едва-едва потухшая злость возрождалась вновь.
— Мне было так страшно, — ее губы вскользь касаются мужской щеки, — так страшно без тебя.
Она говорит что-то еще, но он не слушает, наверное просто не может сейчас слышать. Его руки обхватывают девичью фигуру и легонько тянут на себя. Ладони хаотично бегают по ее спине, плечам, лицу. Он прижимает ее к себе, чувствуя, как быстро материал его рубашки на плече становится влажным. Улька плачет, громко, навзрыд, ее немного трусит, а короткие ноготки впиваются ему в кожу.
Степан разделяет ее эмоции, впитывает Ульянину боль и хочет забрать ее себе. Он гладит ее голову, жалеет. Она такая маленькая, хрупкая и порой такая беззащитная. Он так хотел оградить ее от всей грязи, что творилась вокруг, хотел, но не смог. Ее травма — его вина.
Если бы он не появился в жизни этой маленькой девочки, ничего подобного бы просто не произошло. Но он глупо и так упрямо поддался чувствам, думая, что справится. Облажался.
Степа отстраняется, стирая с Ульяниных щек слезинки, и целует. Аккуратно касается ее губ, слегка придерживая голову.
— Прости, что не отвечала, я так боялась…
— Не плачь, я рядом и уеду отсюда только с тобой.
— Мама ругала меня за то, что я не хочу с тобой говорить. Моя мама настаивала на том, чтобы я все тебе рассказала, и даже вспомнила про любовь. Представляешь?
— Не очень, — качает головой.
Улька же всхлипывает, а ее измученное лицо озаряет улыбка.
— Ты останешься?
— Ульян, у меня сегодня еще есть одно дело, я приеду утром, рано-рано утром. Хорошо?
— Ладно.
Громов поднимается с койки, а Никольская хватает его за руку, вцепляется в его запястье и смотрит, смотрит прямо в глаза. Она все еще боится, что он уйдет навсегда, кажется она боялась этого вечно.
— Ульян, — мужчина аккуратно разжимает ее пальцы, склоняется над ней, проводит большим пальцем по длинной шее, — мне нужно встретиться с Азариным.
— С Сергеем?
— С ним.
— Зачем?
— Это важно. Я приеду утром. Отдыхай. Все будет хорошо!
16(3)
— Я тебя люблю, — она шепчет это ему в спину и с замиранием сердца смотрит на закрытую дверь. Она снова одна, в этой нагоняющей тоску палате, здесь только ее бренное и неходячее тело.
После Степиного визита Ульяна долго смотрит в потолок, иногда прикрывает глаза, изредка стирает слезы. Ей все еще немного не по себе, ее боль становится лишь масштабнее, а эмоции достигают предела. Ей вкололи блокатор и, кажется, влили литры обезболивающего, как оказалось, это не самое приятное, что могло с ней произойти.
Громов еще не в курсе о предстоящей операции, о прогнозах, но она знает. Мама выдала ей все это как на духу ровно за час до Степиного приезда. Мама не привыкла скрывать, умалчивать, она всю жизнь рубила правду с плеча, страшную, болезненную правду, например о том, что шансы ее дочери встать или остаться прикованной к креслу равны.
Думая об этом, Никольская не может уснуть, она ворочается. У нее затекает шея, которую она без конца перекладывает с одной стороны на другую. Тело начинает ломить, мышцы натягиваются, ей невероятно сильно хочется встать. Лежание выматывает, подступает истерика.
***
В такси Степан никак не может перестать о ней думать. Его рвет изнутри, чувство вины становится необъятным, а страх за Ульяну несоизмеримым. Громов выходит на углу здания с уже знакомым ему рестораном, именно там он договорился о встрече с Азариным и Токманом. С началом всей этой заварухи у него не осталось выбора и выходов для самостоятельного решения проблем.
Минуя просторный холл, Громов направился к зарезервированному столику, за которым уже сидел Иван. Токман, в привычной ему, совершенно спокойной и даже ленивой манере попивал кофе, а заметив Степана, невозмутимо кивнул. Когда Громов подошел чуть ближе, Иван пожал ему руку, внимательно всматриваясь в уставшее и немного потерянное лицо друга.
— Как обстоят дела? — Токман сделал еще глоток уже подостывшего напитка.
— Плохо. Ульяну сбили, она в больнице. Светка призналась, что это она подала им идею.
— Я выяснил, с кем она «работала», неприятный тип, серьезный и достаточно уважаемый в узких кругах. Что-то требуют?
— Денег. Банк, через который Талашина проводила все операции, лопнул, замороженный перевод тоже. Этой дуре платить нечем, она заикнулась обо мне, сдала с потрохами.
— Много хотят?
— Много.
— Что с Ульяной?
— Авария, умышленная. Она в больнице, перелом позвоночника.
Токман кивает, прикладывая к губам кулак, локтем упирается в крышку стола и смотрит другу за спину.
— Ты позвал Азарина?
Степан обернулся, к Сергею, а после ответил Ивану:
— Позвал.
— Меня терзают смутные сомнения…
— Я хочу продать клинику. Мне нужны деньги, Вань.
— Ты хочешь заплатить?
— У меня нет другого выхода. В следующий раз они могут ее убить.
Иван громко вдыхает как раз в тот момент, когда за стол подсаживается Сергей.
— Вы чего такие кислые? Проблемы? — переводит взгляд с Ивана на Громова.
— У нас всегда проблемы, — «подбадривает» Токман.
— И? — Азарин хмурится, он всегда раздражается, когда что-то не понимает.
— Я хочу продать клинику как помещение, а не готовый бизнес.
— Выгоднее сдавать в аренду, — подмечает Сергей, — мы можем найти покупателя на бизнес, правда, это не быстро, — барабанит пальцами по столу. — Или случилось что-то из ряда вон?
