Подобно всемогущему Зевсу, который попустительствовал Аиду, священников «покрывает» католическая церковь, которую в моей семье и сообществе всегда считали великой и всемогущей организацией. Я знала, что в этом мире никто не может мне помочь. И хотя я продолжала казаться общительным ребенком, после этого инцидента я никогда не говорила и даже не думала о некоторых вещах. Тем не менее тело продолжает хранить эту память, и невысказанное находит выражение, сколько бы времени ни прошло. Когда я писала эту книгу, у меня на шее вдруг проявились длинные, тонкие, болезненные красные отметины, до жути напоминавшие те пальцы, сдавливавшие мое горло.
Обсуждая то, что стыдливо называется «нарциссическими отношениями», преподобный Томас Патрик Дойл, католический священник-доминиканец и один из наиболее выдающихся и резких в высказываниях авторитетов, разоблачает священников-преступников как людей, которые «редко [осознаю́т] опустошение», вызванное их поступками, а вместо этого убеждают жертв в том, что «сексуальные контакты – это лишь особые действия, даже угодные Богу»
[21]. Католическая церковь часто вставала на сторону тех, кто «использует» доверяющих им детей (а точнее, насилует их). Точно так же, как Зевс, который поддержал похитителя Аида, вместо того чтобы защищать Персефону, папа Иоанн Павел II в 1993 году на фоне обвинений в адрес священников-педофилов решил ответить: «Да, дорогие братья, Америке нужно много молиться, чтобы не потерять душу»
[22]. И ни словечка про заботу о жертвах этих священников. Следует задаться вопросом, действительно ли в иерархической организации, каковой является Церковь и где папа стоит на самом верху, эмоциональное и сексуальное насилие стало для понтифика сенсационной новостью. Или он, как мифический Зевс, все прекрасно знал заранее и даже «благословил» или по крайней мере потворствовал преступным действиям? Епископов часто призывали накладывать на священников епитимью, и все же мое самое яркое воспоминание, описанное выше, – это епископ, приехавший к нам и совершивший надо мной одно из самых серьезных психических насилий. Другие воспоминания, подобные приведенным ниже, касались многих преступников, причем некоторые из них были облачены в сутану.
Настоящий ужас: испорченное причастие
Кто-то из нас прячется в маленькой комнате-пещерке под землей, под школой. Хотя эта часть подвала похожа на своего рода склеп… место для мертвых… и для живых, которые хотят посетить землю мертвых. Мы приближаемся к темной бездне, которая ждет, чтобы заманить нас в ловушку. Этот самый ужасный из дней – часть священных праздников Великого поста перед Пасхой. Голоса вздымаются в завораживающем пении, которое привлекает меня чарующими повторами и одновременно отталкивает, обжигая мой слух кощунственной неслаженностью.
Священное орудие Бога, одаренное силой благословлять нас в воскресенье, – священник – кружит над каким-то корчащимся существом. Я вижу образ абсолютной невинности, изо всех сил пытающейся вырваться из того, что можно описать только как тиски зла. Его намерение стало понятно мне еще до того, как эта сцена навсегда опалила мой взор. В этой комнатке под землей я ощущаю безжалостную промозглость, которая, подрагивая, движется по мне, и я вижу, как искажается лицо священника, словно он напрягается под непосильной тяжестью своей задачи. Он совершает порочное, искаженное ритуальное жертвоприношение.
Пронзительные песнопения становятся громче, оглушительнее, ударяя в голову со всех сторон. Я не могу плакать, замороженная реальностью, которая вызывает в моем мозгу короткое замыкание, навсегда меняя мой взгляд на мир. На мой безмолвный вопль не откликается никто, никто не приходит меня спасти. Иисусе Христе, как же ты мог допустить такое?
Облаченные в черное монахини с пустыми лицами и улыбающиеся священники раздают гостию
[23], тело Христово, из священной чаши; кровь Христова проливается на священную белую ткань. Дети, продвигаясь вперед, тоже получают маленькие испорченные кружочки, благословленные этим абсолютно неправильным ритуалом, от которого закипает мозг. Когда я оказываюсь на пороге ада, духовный наставник манит меня переступить порог адской жестокости.
«НЕТ!»
Я никогда не приму этого причастия. Я не стану частью этого.
«Нет, нет, тысячу раз нет».
Я мотаю головой из стороны в сторону, враз потеряв голос, и не могу выговорить слова, вновь и вновь повторяющиеся у меня в голове: «Нет, нет, нет».
Сильные пальцы сжимают мои руки, без необходимости удерживая меня на месте: я уже и так впала в замороженное, парализованное состояние. Убежать невозможно: все пути перекрыты, и, переводя взгляд с пустого лица на хмурое, я без малейшего проблеска надежды понимаю, что от тьмы этих теней деваться некуда. Тем не менее мой разум говорит: «Нет. Я не возьму это в рот. Это не может быть истинно. Вы не правы. Я никогда больше не поверю вам и вашей лжи о Боге».
«Господи, помоги мне, – безмолвно кричу я изо всех сил. – Пожалуйста, Господи, помоги мне».
Никто не слышит. Никто не приходит на помощь. Удерживаемая с обеих сторон, я больше не борюсь, пока сияющее золото богатой чаши не оказывается перед моими глазами, и обманчивая чистота лилейно-белой гостии не возносится высоко в воздух. «Нет, нет, не буду!» Я стискиваю губы и кидаюсь вправо и влево, вправо и влево, вправо и влево, как можно сильнее ударяя головой и шеей по человеческим порокам, которые удерживают мое юное тело. Я откидываюсь назад и падаю на пол. Еще больше рук обхватывают мою голову, продолжая без устали прижимать к моим губам испорченное причастие.
«НЕТ!»
Я сжимаю губы, а он продолжает проталкивать, его жестокие глаза требуют моего послушания. Эти глаза прожигают мне лоб. Я стараюсь не смотреть прямо в них, поскольку боюсь, что они заставят меня исчезнуть совсем. Он обладает силой, способной украсть жизнь.
На лицо и на волосы мне капает чужой пот: ведь священник тоже напрягается. Наконец челюсть моя поддается, и в мгновение ока – быстрее, чем я успеваю судорожно вдохнуть – хлебная пластинка проскальзывает внутрь. Мой рот вновь закрыт, и испорченная гостия, растворяясь во влаге слюны, навсегда остается во мне.
