Кавалер де ла Мажолэн!
Придворных рыцарей краса,
Нет его веселей!
Это заставило тюремщика остановиться, пройдя
несколько ступенек, чтобы девочка могла дослушать песню и повторить припев,
пока она и певец еще видели друг друга. Но вот ее головка скрылась из виду,
исчезла и голова тюремщика, и только детский голосок слышался до тех пор, пока
не хлопнула внизу дверь.
Жан-Батист еще постоял у решетки,
прислушиваясь к медленно угасавшему эхо — в тюрьме даже эхо звучало глуше и
словно отставало в изнеможении; но он мешал господину Риго, и тот пинком ноги
отогнал его на прежнее место в темный угол камеры. Маленький итальянец как ни в
чем не бывало уселся снова на каменный пол (видно было, что ему не привыкать
стать к этому) и, разложив перед собой три ломтя черствого хлеба, принялся
грызть четвертый с таким азартом, как будто побился об заклад, что расправится
с ними в самое короткое время.
Быть может, и текли у него слюнки при взгляде
на лионскую колбасу и на заливное из телячьих ножек, но эти пышные яства
недолго щекотали его аппетит своим видом. Мысли о председателе и о суде не
помешали господину Риго умять все дочиста, после чего он тщательно обсосал
пальцы и вытер их виноградным листом. Допивая из бутылки вино, он оглянулся на
своего собрата по заключению, и усы его вздернулись кверху, а нос загнулся
книзу.
— Как твой хлеб, хорош ли на вкус?
— Суховат немного, да приправа выручает, —
отвечал Жан-Батист, подняв свой нож.
— Какая такая приправа?
— А я, видите ли, умею по-разному резать хлеб.
Вот так — будто дыню. Или вот так — будто жареную рыбу. Или так — будто яичницу.
Или еще так — будто лионскую колбасу. — При этих словах Жан-Батист ловко
орудовал ножом, не забывая в то же время работать челюстями.
— Держи! — крикнул ему господин Риго. — Пей!
Допивай до конца!
То был не слишком щедрый дар — вина в бутылке
осталось лишь на донышке — но синьор Кавалетто принял его с благодарностью;
проворно вскочив на ноги, он подхватил бутылку, опрокинул ее себе в рот и
причмокнул губами от удовольствия.
— Поставь бутылку туда, где стоят остальные, —
сказал Риго.
Маленький итальянец исполнил приказание, а
потом с зажженной спичкой наготове встал возле Риго, который свертывал себе
папиросы из нарезанной квадратиками бумаги, доставленной ему вместе с табаком.
— Вот тебе! Можешь выкурить одну!
— Тысяча благодарностей, патрон! — отозвался
Жан-Батист на языке своей родины и со всей горячностью, свойственной ее сынам.
Господин Риго закурил, спрятал остальной запас
курева в нагрудный карман, лег на скамью и вытянулся во весь рост. Кавалетто
сидел на полу и мирно попыхивал папиросой, обхватив руками колени. Какая-то
непонятная сила, казалось, притягивала взгляд господина Риго к тому местечку на
полу, где Кавалетто, чертя план, останавливал свой большой палец. Итальянец,
подметивший это, несколько озадаченно следил за направлением его взгляда.
— Что за гнусная дыра! — сказал господин Риго,
прерывая затянувшееся молчание. — Ничего не видно даже при свете дня. Впрочем,
разве это свет дня? Это свет прошлой недели, прошлого месяца, прошлого года!
Взгляни, какой он слабый, тусклый!
Дневной свет попадал в камеру как бы
процеженным через квадратную воронку окна на лестнице — окна, в которое нельзя
было увидеть ни кусочка неба, да и ничего другого тоже.
— Кавалетто! — сказал господин Риго, отводя
глаза от этой воронки, к которой они оба невольно обратили взгляд после его
слов. — Кавалетто, ведь ты знаешь, что я — джентльмен?
— Как не знать.
— Сколько времени мы находимся здесь?
— Я — завтра в полночь будет одиннадцать
недель. Вы — нынче в пять пополудни будет девять недель и три дня.
— Видел ли ты хоть раз, чтобы я утруждал себя
какой-нибудь работой? Подмел бы пол, или разостлал тюфяки, или свернул тюфяки,
или подобрал рассыпавшиеся шашки, или сложил домино, или вообще палец о палец
ударил?
— Ни разу!
— А пришло ли тебе хоть раз в голову, что мне
бы следовало взяться за какую-нибудь работу?
Жан-Батист энергично замахал указательным
пальцем правой руки, что является самой сильной формой отрицания в итальянской
речи.
— Нет! Стало быть, ты, как только увидел меня
здесь, сразу же понял, что перед тобой джентльмен?
— Altro! — воскликнул Жан-Батист, закрыв глаза
и энергично тряхнув головой. Слово это в устах генуэзца может означать
подтверждение, возражение, одобрение, порицание, насмешку, упрек, похвалу и еще
полсотни других вещей; в данном случае оно примерно соответствовало нашему «Еще
бы!», но только учетверенному по силе выражения.
— Ха-ха! Что ж, ты прав! Джентльменом я был,
джентльменом остался и джентльменом умру. Это мое ремесло — быть джентльменом.
Это мой козырь в игре, и, громы и молнии, я намерен ходить с него до самого
конца.
Он сел и воскликнул с победоносным видом:
— Вот я каков! Слепая прихоть судьбы забросила
меня в одну камеру с ничтожным контрабандистом, с жалким беспаспортным
оборванцем, которого полиция сцапала за то, что он дал свою лодку другим таким
же беспаспортным оборванцам, собиравшимся удрать на ней за границу. И что же, —
он тотчас чутьем угадал во мне джентльмена, даже здесь, в этой гнусной дыре,
при этом гнусном освещении. Здорово! Черт возьми, мои козыри остаются козырями
при любой игре.
Снова его усы вздернулись кверху, а нос
загнулся книзу.
— Который теперь час? — спросил он, облизнув
пересохшие губы, и бледность его лица не вязалась с деланным весельем тона.
— Скоро половина первого.
— Отлично! Осталось совсем немного до
назначенного свидания джентльмена с председателем суда. Слушай! Хочешь, я
расскажу тебе, в чем меня обвиняют? Другого случая не будет, потому что я сюда
уже не вернусь. Одно из двух: меня либо выпустят на свободу, либо отправят
бриться. Ты знаешь, где у них спрятана бритва.
Синьор Кавалетто вынул папиросу изо рта, и на
миг обнаружил большее волнение, чем можно было ожидать.
