— Что до самой Бэби, — продолжал мистер Миглз,
— то внезапная потеря сестры, бывшей ее живым портретом и подружкою всех ее
игр, а с другой стороны, преждевременное приобщение к великому таинству,
которое всех нас ожидает, но которое не так уж часто поражает нежное детское
воображение, — все это не могло, разумеется, пройти для нее бесследно. К тому
же мы с ее матерью поженились, будучи уже в годах, и сколько бы мы ни старались
приноровиться к возрасту Бэби, ей всегда приходилось вести при нас чересчур,
так сказать, взрослое существование. Случалось ей прихворнуть, и врачи не раз
говорили нам, что для нее весьма полезна как можно более частая перемена
климата и воздуха, особенно в нынешнюю пору ее жизни — а также советовали
заботиться о том, чтобы она не скучала. Вот мы и колесим по всему свету, благо
я уже теперь не должен с утра до вечера стоять за конторкой в банке (хотя
молодые мои годы прошли в бедности, иначе, смею вас уверить, я женился бы на
миссис Миглз гораздо раньше). По этой причине вы имели возможность встретить
нас в Египте, где мы исправно обозревали пирамиды, сфинксов, пустыню и все, что
еще полагается; и по этой же причине Тэттикорэм суждено со временем превзойти
по части путешествий самого капитана Кука.
[9]
— Я вам от души признателен за доверие,
которое вы мне оказали своим рассказом, — сказал его слушатель.
— Не стоит благодарности, — возразил мистер
Миглз, — мне это и самому было приятно. А теперь, мистер Кленнэм, позвольте в
свою очередь задать вам вопрос: решили вы, наконец, куда направитесь отсюда?
— Правду сказать, нет. Такому перекати-поле,
как я, все равно куда ни понесет его ветер.
— Не взыщите за непрошеное вмешательство, но
почему бы вам не поехать прямо в Лондон, — сказал мистер Миглз тоном
доверенного советчика.
— Возможно, так оно и случится.
— Вы говорите, словно это не зависит от вашей
воли.
— А у меня нет воли — точней сказать, — он
слегка покраснел, — нет того, что могло бы сейчас определять мои поступки. Я с
детства привык чувствовать над собою деспотическую власть; получил воспитание,
которое не сделало меня гибким, а попросту сломило; потом меня заковали в цепи
долга, который был навязан мне извне и который навсегда остался мне чуждым; в
двадцать лет, прежде чем я получил право располагать собой, меня услали на
другой конец света и держали там в изгнании вплоть до кончины моего отца, что
произошло год тому назад; всю жизнь я тянул лямку, которая мне была ненавистна
— так чего же от меня ждать теперь, когда молодость уже осталась позади? Воля,
надежда, цель… Все эти огни погасли для меня раньше, нежели я научился
произносить их названия.
— Так зажгите их снова, — сказал мистер Миглз.
— А! Легко сказать! Мои родители, мистер
Миглз, были очень суровые люди. Отец и мать, чьим единственным сыном я был,
привыкли все взвешивать, измерять и оценивать на деньги; и то, что нельзя было
взвесить, измерить и оценить, для них попросту не существовало. Таких людей
принято именовать благочестивыми, но мрачная религия, ими исповедуемая,
сводится, в сущности, к угрюмой сделке с небом: они приносят в жертву вкусы и
склонности, которыми никогда не обладали, и рассчитывают получить взамен
гарантию сохранности своих земных благ. Строгие лица, железные правила,
наказания в этом мире и угроза возмездия в будущем, ничего светлого, радостного
вокруг и щемящая пустота внутри — вот мое детство, если можно злоупотребить
этим словом для обозначения столь унылого начала жизни.
— Неужто в самом деле? — отозвался мистер
Миглз, чье воображение весьма тягостно поразила развернутая перед ним картина.
— Начало неутешительное, что и говорить. Но полно об этом. Будьте человеком
практическим, мистер Кленнэм, и постарайтесь воспользоваться всем тем хорошим,
что еще у вас впереди.
— Если бы те, кого принято именовать людьми
практическими, соответствовали вашему представлению о них…
— А они и соответствуют, — сказал мистер
Миглз.
— Вы в этом уверены?
— А разве может быть иначе? — возразил мистер
Миглз в некотором раздумье. — Люди практические — это люди практические, и мы с
миссис Миглз именно таковы.
— В таком случае, — сказал Кленнэм с обычной
своей печальной улыбкой, — мое будущее обещает сложиться легче и приятнее, чем
я мог бы ожидать. Но кончим этот разговор. Вон и катер подходит.
Катер был битком набит теми самыми
треуголками, к которым, в силу национального предубеждения, столь неприязненно
относился мистер Миглз. Обладатели голов, на которых сидели упомянутые
треуголки, сошли на берег и по крутым ступеням поднялись к бараку, где уже
толпились истомившиеся ожиданием пленники. Началось хлопотливое выправление
бумаг, выкликались имена, скрипели перья, стучали печати, шелестели марки,
лились чернила, шуршал песок, и в качестве плода всей этой деятельности
являлось на свет нечто размазанное, шероховатое и неудобочитаемое. В конце
концов положенные формальности были исполнены и путешественников отпустили на
все четыре стороны.
В своем наслаждении вновь обретенной свободой
они не обращали внимания на сверкающий зной. Разноцветные шлюпки помчали их по
водам гавани, и вскоре они вновь собрались все вместе в большом отеле, где
закрытые жалюзи преграждали доступ солнцу, а каменные плиты, которыми были
вымощены полы, высокие потолочные своды и длинные гулкие коридоры умеряли
нестерпимую жару. Там в парадной зале накрыт был парадный стол, поражавший глаз
изобилием и великолепием; и все невзгоды карантина показались вскорости
далекими и ничтожными среди изысканных закусок, прохладных напитков, заморских
фруктов, цветов из Генуи, снега с горных вершин и радужных переливов света в
зеркалах.
— Я, кажется, уже без всякой злобы вспоминаю
эти унылые стены, — заявил мистер Миглз. — Когда уезжаешь, всегда начинаешь
относиться снисходительно к местам, которые ты покинул. Подозреваю, что даже
арестант, освободившись из заключения, перестает ненавидеть тюремную камеру.
