– Плачет.
– Есть о чем. Бедный мой дядюшка. – Пауза. – Отправьте туда моих врачей.
Он с облегчением кланяется:
– Лорд Лайл будет перед вами в долгу.
Генрих говорит:
– Я хочу знать, что у нее внутри. Некоторые женщины носят в себе мертвую плоть, это называется крот, он не живой и не может родиться. Но иногда он вываливается, и видно, что у него черты ребенка-уродца, волосы там или зубы.
Король смотрит на фреску, написанную Гансом, и ничего не говорит. Не дело монарху благодарить простого живописца. Однако он расцветает – раздается вширь и ввысь.
Королева стоит рядом, и король кладет руку ей на живот, будто проверяя, что там. За последние дни он делал это снова и снова; она всякий раз замирает, гадая, в чем дело. По совету брата, фрейлин и врачей новости из Кале от нее скрыли. Джейн научилась не пятиться, а стоять ровно, с безмятежным лицом, словно мраморная Мадонна. Если сейчас она немного сжимается и отводит глаза, то не от мужа, а от короля на стене, от его упертого в бок кулака, от руки на рукояти кинжала, от грозного взгляда, от расставленных ног и мускулистых икр, от его усыпанного самоцветами гульфика с бантом наверху.
Джейн видит себя в алом и светло-коричневом, ее нарисованные глаза смотрят за пределы рамы. За ней королевская матушка в старомодном чепце с длинными полосами ткани по бокам. А на алтарь с хвалами его сыну опирается бледный захватчик, пронесший свои знамена от моря к алтарю Святого Павла, узколицый, узкоплечий, теребящий одежду; его рука полускрыта горностаевой опушкой широкого рукава. Сын, стоящий перед ним, кажется в четыре раза шире; он мог бы затолкать себе под дублет и отца, и мать, мог бы заглотить их целиком.
– Клянусь всеми святыми, вы были правы, – шепчет Ганс, – когда сказали развернуть его лицом к нам. – Собственное творение как будто приводит художника в трепет. – Матерь Божия. Такое чувство, будто он сейчас выпрыгнет из рамы и растопчет тебя.
– Жаль, Франциск этого не видит, – говорит король собравшимся. – Или император. Или шотландский король.
– Можно сделать копии, ваше величество, – смиренно произносит Ганс.
Зеркала его живого образа: еще больше, еще выразительнее.
– Идем, Джейн. – Генрих отрывает взгляд от фрески. – Здесь наши дела закончены. Пора уезжать из города.
Словно простой крестьянин, король берет жену под руку и целует в губы. Моя разлюбезная, я в Ишер, ты в Хэмптон-корт. Мне забавы, тебе мученья, но еще не сейчас.
Август. Леди Мария попросила себе борзую – хочет охотиться вместе с королем и его спутниками. Так что он приводит ей собаку: чисто белую, стройноногую, с маленькой гордой головкой, в ошейнике из сплетенной зеленой и белой кожи. Он сам, его племянник Ричард, его сын Грегори – будущий счастливый муж, и Эдвард Сеймур, лорд Бошан, будущий счастливый шурин. Их сопровождают Дик Персер, псарь, молодой Мэтью в кромвелевской ливрее и еще десятка два слуг.
Лорд Бошан смотрит на Мэтью и хмурится:
– Ты же вроде служил у меня в Вулфхолле?
– Да, сэр. Но я отправился искать счастья и нашел его.
– Моя вина, – говорит он. – Я вытащил мальчика из его сельской простоты.
– Сельская мышь в гостях у городской крысы. – Дик Персер толкает Мэтью в спину.
– Прекратите дурачиться, – одергивает он. – Сделайте серьезные лица. Сюда идет сын Норфолка.
Яркий солнечный день, молодой лорд в оранжевом атласе. Суррей идет к ним, длинные ноги вихляют, глаза скошены, руки рассекают воздух, будто он отмахивается от облака комаров; при дворе роятся слухи про его отца, и все они жалят.
– Сеймур! – кричит молодой лорд.
Я заговорю первым, думает он, образец учтивости:
– Милорд, вижу, вы покинули Кеннингхолл…
– Вы не ошиблись, – говорит Суррей.
– …и осчастливили своим присутствием двор.
Суррей наступает на них. Норфолк прав, думает он, молодой человек выглядит нездоровым: лицо осунулось, щеки запали.
– У меня дело к лорду Бошану. С вами мне обсуждать нечего.
Эдвард Сеймур говорит:
– Суррей, стойте, где стоите.
– Либо сделайте шаг назад, – добавляет Ричард Кромвель. – Искренне вам советую.
– Я остановлюсь где захочу, – говорит Суррей. – Не указывайте, где мне останавливаться.
– Вооружен, как мужчина, – замечает Ричард, – а говорит, как трехлетний ребенок.
Суррей все же делает шаг назад, как будто хочет лучше их видеть: слуг в серых ливреях, Грегори, Ричарда и Сеймура в павлиньих шелках и лорда Кромвеля, его дородное тело под мягкими складками темно-синего платья. Борзая отступает бочком, ворчит и скалится; Дик Персер тянет ее за поводок из опасений, что цапнет; наверное, ляжка Суррея очень аппетитна, молодое мясцо под пламенеющим шелком. Суррей указывает пальцем на него, хранителя малой королевской печати:
– Сеймур, вы так влюблены в деньги этого мужлана, что готовы вывалять семейное имя в грязи? Когда мне рассказали, кто женится, я не поверил своим ушам. Такого я не ждал даже от вас.
– Он про меня, – говорит Грегори. – Это я женюсь.
– Про вас, про вас, недомерок подзаборный. – Суррей дергается, длинное тело блестит, словно гадючье. – Какой бес дернул вас отдать сестру этим стригалям, этим овцепасам… я вас спрашиваю, что за поношение вашему фамильному гербу, имени покойного Отреда, столь достойного мужа…
– Отред умер, – говорит Грегори. – Умер и похоронен со всеми своими достоинствами.
– Он вас видит! – визжит Суррей.
– А я вижу вас, выродок несчастный. – Ричард Кромвель делает шаг вперед. Суррея не трогает, но пригвождает взглядом.
Он, лорд Кромвель, хлопает себя по груди; там кинжал, однако здесь нельзя обнажать оружие. Лицо Суррея перекошено злобой.
– Суррей, вы не в себе, – говорит он и за локоть тянет Ричарда назад. – Ваш батюшка сказал мне, вы до сих пор оплакиваете молодого Ричмонда, упокой Господи его душу.
– Уже год, – говорит Суррей, – как мой друг гниет в могиле в Тетфорде, а мерзавцы вроде вас по-прежнему ходят по земле. Я приехал сюда, а весь двор гудит, как мухи над навозной кучей. Два десятка мерзавцев задумали уничтожить Говардов. Их так гложет зависть, что они готовы переломать себе обе ноги, чтобы сгубить нас.
– Вы сами себя погубите, если не сдадите назад, – говорит Ричард.
– Мой отец мог бы стать королем севера. Все великие семейства его поддерживают. Однако он засвидетельствовал свою верность. Он отказался от всех предложений переметнуться…
– Правда? – спрашивает Эдвард. – И кто же ему это предлагал?
– И какова награда? Разве он не заслужил больше наград, чем все остальные подданные? А вместо этого мы, люди благородного рождения, должны стоять и смотреть, как подлецы отнимают имения у тех, кто владел ими спокон веков, и намерены смешать свое семя с лучшей кровью этой земли. Как король терпит подле себя воров и мошенников? Вышвыривает из совета родовитых людей…
