Чуть позже, когда голод был утолен, придворные снова ожили. Воспользовавшись этим, герцогиня велела прим-фрейлине поменяться со мной местами. Ей не терпелось поговорить, и я это понимала. Правда, мне пришлось бы открыться в одном из моих грехов не только ее светлости, но и главе моего рода, и я очень надеялась, что это не скажется ни на моей семье, допустившей слишком много своеволия по незнанию, ни на Амбер, если его сиятельство заподозрит в ней то же вольнодумство.
— Ну же, дитя мое, я сгораю от нетерпения, — требовательно произнесла моя покровительница. — Чей же пример вы использовали, чтобы надавать тумаков негодяю Ришему?
— Нашей родственницы, — вперед меня заговорил граф Доло. — Чей же еще, ваша светлость? Руку моей бабушки я узнаю из тысячи. Нечто подобное случилось во время званного вечера. Вы же знаете, ваша светлость, моя бабушка была весьма своеобразного нрава, — герцогиня согласно кивнула: — На одном из званых вечеров, куда были приглашены супруги Доло один не в меру ретивый и самоуверенный господин, чьего имени я не стану называть за ненадобностью, намеком оскорбил ее сиятельство, и графиня, не желая спускать подобного, а также привлекать к этому делу супруга, передала ответ через других гостей. И когда хозяин дома, весьма влиятельный человек, изумился подобной неучтивости, бабушка, как вы изволили выразиться, надавала наглецу, оскорбившему ее, словесных тумаков, и тот вынужден был покинуть общество с позором, потому что все уже знали, как обстояло дело.
— Ее сиятельство была невероятной женщиной, я много наслышана о ней, — улыбнулась герцогиня, — у графини и вправду есть, чему поучиться.
Граф кинул на меня выразительный взгляд, и я, ошеломленная его рассказом, поддакнула. Беда лишь в том, что я совершенно ничего не знала о подобной выходке родственницы, зато знала о нечто таком же, но в исполнении родственника ее светлости – герцога Констанда Лаворейского – кузена правившего в ту пору короля.
Только его никто не оскорблял, не так прямо, как Ришем меня. Напротив, оскорбить хотел он сам, не без повода, конечно. Впрочем, как гласили мемуары фаворита того государя (а такие тоже имелись в батюшкиной библиотеке), герцог затаил злобу на него из зависти. Однако сам же и признавался, что заполучил подарок, приготовленный для его светлости. Так что обидеться Констанд имел полное право. Подарком была шпага из особой стали, эфес которой украшал драгоценный камень немыслимой стоимости.
Его светлость, заметив, как фаворит красуется его подарком, явно желая унизить, но не разговаривая с обидчиком лично, передал через придворных, что стоит лучше беречь королевские подарки и не выносить их на солнце. И когда государь вопросил, отчего племянник говорит такое его любимцу, его светлость ответил: «Шпага слишком сильно сияет, это может привлечь внимание воронья. А, как известно, вороны любят всё яркое, блестящее и чужое. Уж поверьте, я знаю, о чем говорю».
Именно этот пример и пришел мне в голову, пока я смотрела в спину Ришему, втянувшего меня в еще большие пересуды. Можно было пускать ответные сплетни, как сделала бы это ее светлость, или же просто пожаловаться государю и ждать его решения. А еще прибегнуть к защите рода, что могло подвергнуть опасности графа Доло, моего отца или любого из родственников мужского пола, кто откликнулся бы на мой призыв. И всё это мне не нравилось. Защита рода – последнее, к чему я стала бы прибегать. Слишком много оговорок и условностей, которые могут сказаться негативно на роде Доло и всех его ветвях в случае неудачи на поединке.
Что до методов ее светлости, то давать новую пищу для сплетников, или же быть ребенком, который не способен ответить за себя сама, то мне не нравилось ни первое, ни второе. И я отправила свою шпильку извилистым путем, задействовав свидетелями множество человек, а после всего лишь ответила на вопросы государя, подав ему собственную истину, которую герцог признал, как правду. И мне, в отличие от Констанда повезло. Герцог после той истории впал в немилость.
Единственное, чего я не могла понять, – почему дядюшка решил опередить меня рассказом о графине Доло. Оставалось ждать, когда я смогу узнать ответ у него самого, а пока я готовилась к воплощению своей задумки. Добровольно отказавшись от намерений короля пригласить меня на малую охоту, нужно было не растерять его внимания и симпатии окончательно.
Графиня Хальт держалась за счет того, что разделяла увлечения своего правящего любовника, даже если ей это и не нравилось. Терпела и подстраивалась, не желая огорчать его и надоедать упреками. Я же уже отвергла одну из любимейших забав короля. А значит, нужно было показать – мне есть, что предложить взамен. Теперь оставалось лишь дождаться своего часа, и он настал, когда придворные начали подниматься с мест, покидая стол.
— Ваша милость, — позвала я достаточно громко, чтобы на нас обратили внимание те, кто находился неподалеку. Барон Гард обернулся и выжидающе улыбнулся: — Скажите, а вы хороший наездник?
— Лелею себя надеждой, что это так, — ответил он, склонив голову.
— А верите ли вы, что женщина способна не уступить мужчине в верховой езде?
Глаза барона сверкнули интересом и весельем. Уж не знаю, как он понял, но явно почуял, что я зазываю его… похулиганить.
— Что вы хотите этим сказать? — вопросил его милость. — Что женщина смогла бы выдержать конный поход? Какая чушь! — и столько было пафоса в его восклицании, что мне и вправду захотелось сжать кулаки и кинуться в жаркий спор, однако не это было моей целью.
— Вы же видели наш галоп, — ответила я. — И заметьте, в дамских седлах. Что это, если не показатель мастерства?
— Смотрелось недурно, — не стал спорить его милость, — однако же скакали вы по ровной дороге и недолго.
— Вот как, — я приблизилась к нему, — стало быть, вы настаиваете на вашем утверждении?
— Стало быть, настаиваю, — с достоинством кивнул Гард. — А вы имеете что возразить, ваша милость?
— Еще как имею, ваша милость, — с неменьшим достоинством ответила я. — И не только имею, но и желаю привести веские доказательства на деле.
Вокруг нас собирались придворные, заинтересованные спором. Кто-то не подходил близко, но явно прислушивался. Герцогиня Аританская наблюдала за нами, но не вмешивалась, как и мой дядя, заведомо одобривший мою затею, о чем уже должен был сообщить и ее светлости. Поэтому никто не одергивал меня и не говорил, что я затеваю неприличный и опасный спор. Более того! Я желала много больше, чем спорить.
— Каким же образом, ваша милость? — барон изломил бровь, и я торжествующе провозгласила:
— Скачки! Сию же минуту! Здесь и сейчас я желаю состязаться с вами и показать, насколько неверны ваши представления о женщинах, как о всадниках. Из снисхождения к вам, я выбираю мужскую посадку. Опасаюсь, что обойдя вас в женском седле, я оскорблю вас. А делать этого мне вовсе не хочется.
— Отчего же? — полюбопытствовал барон.
— Я вас уважаю, господин барон, — улыбнулась я, и он склонил голову:
