— Не жалеете ли, что предпочли кабинет свободе и развлечениям? — спросил барон Тенерис, желая продолжить, несмотря на фырканье своей супруги.
— Нисколько, — улыбнулась я. — Служить Камерату и его государю — это честь, батюшка.
— Несомненно, — важно кивнул его милость.
— Однако это честь для мужчины, — все-таки не сдержалась матушка, впрочем, произнесла она это, понизив голос. Однако следующая фраза прозвучала уже громче: — У нас продолжают просить вашей руки, дитя мое…
— Вот как?
Я и родители перевели взор на короля. Он передал папку обратно Амбер и посмотрел нашу сторону.
— И кто же желает породниться с вами, ваша милость? — полюбопытствовал государь. Он вынул из нагрудного кармана брегет, бросил взгляд на время, а после, приняв вальяжную позу, вопросительно изломил бровь.
За время нашего соседства и участившихся встреч, я начала понимать некоторые повадки монарха. И сейчас, глядя на то, как он покручивает в пальцах брегет, мне подумалось о раздражении. Слова моей матушки ему не понравились.
— Ваше Величество, — опередила я родительницу, готовую ответить, — я не собираюсь замуж, пока остаюсь на службе вам, а потому в имени тех, кто сватается, нет никакой надобности. Они всего лишь ищут выгодной женитьбы и не более. Мой ответ заведомо отрицательный.
— Да как такое возможно?! — возмутилась старшая баронесса Тенерис. — Государь, прошу нижайше меня простить, однако не могу не пожаловаться на слухи, которые идут о нашей дочери. Весь свет шепчется о том, что ее милость нарушает все мыслимые законы, путешествуя по городу без сопровождения родственников. Она ведь девица! — матушка нервно потерла руки: — И это очень хорошо, что к нашей дочери еще сватаются. Мне даже страшно подумать, что будет после, когда Шанриз прослывет вздорной чудачкой и, не дайте Боги, легкомысленной девицей.
Государь вновь откинул крышку брегета, после резко щелкнул ею и убрал часы в карман. После поднялся с кресла. Родители и я последовали его примеру. Монарх одернул полы сюртука и… улыбнулся:
— Я услышал вас, ваша милость. Не могу сказать, что рад узнать, что службу мне вы считаете вздорным чудачеством и легкомыслием, — матушка охнула и прикрыла рот кончиками пальцев, ужаснувшись тому, как была понята. Король, не обратив внимания на испуг баронессы, продолжил: — Однако причины ваших переживаний мне понятны. С этого дня ваша дочь не покинет дворца в одиночестве. Я буду сам сопровождать ее. Имеете возражения?
— Но… — пролепетала матушка, — этикет…
— Разве мои подданные — не мои дети? — в голосе Его Величества проскользнула прохладца.
— Мы — ваши верные слуги и дети, государь, — с поклоном ответил отец.
— Рад слышать разумные слова, ваша милость, — чуть склонил голову государь. После поглядел на меня и велел: — Собирайтесь, ваша милость. Я передумал, мы уезжаем.
— Ваше Величество! — матушка, заломив руки, шагнула к нему: — Я не желала оскорбить вас!
— Вы не оскорбили, баронесса, — с холодной вежливостью ответил король. — Шанриз, — бросил он, не глядя на меня, и прошествовал мимо.
Признаться, я ощутила прилив негодования. И его нежданное появление, и перемена решения… А этот последний призыв? Будто я и не человек вовсе, а его питомец! Быть может, я и вправду уже привыкла к некоторым вольностям в нашем общении, и потому мое имя, брошенное на ходу, показалось мне вызывающей и неприятной выходкой, однако это покоробило и вызвало жгучий протест. Мне захотелось сжать руки родителей и усадить их на прежние места, объявив, что я остаюсь, но здравый смысл перевесил.
— В следующий раз я приеду к вам надолго, — заверила я матушку с батюшкой.
Прощание вышло стремительным и неловким. Пожав руку родительнице, я шепнула, что всё хорошо, и поспешила за королем, уже спускавшимся вниз. Он обернулся на звук моих шагов, протянул руку, и когда я коснулась его ладони, пальцы монарха сжались, поймав меня в крепкий капкан. Спускались мы в молчании, одевались тоже. И лишь в моей карете, кстати сказать, подаренной государем с неделю назад, я заговорила:
— Прошу простить мою матушку, Ваше Величество, ее милость всего лишь переживает о своем дитя, как и любая любящая родительница…
— Чем вы занимались? — прервал меня король.
Я опешила, не сразу сообразив, о чем он спрашивает, потому что мне казалось, что всё было уже сказано в разговоре с моими родителями, который он не могу не слышать.
— Я говорю тихо или нечетко? — с нескрываемым раздражением спросил меня монарх повторно. — Или вам непонятен смысл моего вопроса? Тогда растолкую — чем вы были заняты всё это время? Где вас носило, ваша милость?
— Нет, государь, вы говорите громко и четко, — ответила я ровно. — Я задержалась у дядюшки. Вам достаточно спросить у вашего соглядатая — моего телохранителя, и он во всех подробностях вам расскажет, где я была и сколько времени там находилась.
Монарх усмехнулся и, откинувшись на спинку сиденья, уточнил:
— Он всё время был с вами рядом?
— Разумеется, нет, — сухо ответила я. — С близкими мне людьми я хочу разговаривать без оглядки за спину и не взвешивать каждое слово. Как и в доме моих родителей, он отправляется к прислуге и появляется, когда я готова ехать дальше.
— То есть не видит, с кем вы говорите и что делаете.
Я выдохнула. Происходивший разговор был непонятен, неприятен и возмутителен до крайней степени.
— Что вы желаете этим сказать, Ваше Величество? — стараясь удержать спокойный тон, спросила я.
— Я хочу сказать, что вы можете встречаться в доме своего дядюшки с кем угодно.
— Что? — спросила я в ошеломлении. — Что вы сейчас пытаетесь сказать, государь? Что его сиятельство прикрывает мои… простите, шашни? Что я позволяю себе вольности в доме главы моего рода? Что я легкомысленна и лжива?! — последнюю фразу я выкрикнула, уже не в силах сдерживать своего негодование.
— Граф Доло, как вы верно заметили, глава вашего рода, а не отец, — с раздражением отчеканил король. — Однако ему вы уделили почти всё свое время, родным же вам людям оставили крошки. И мне кажется это подозрительным.
— Мы и во дворце всегда подолгу разговаривали, когда имели такую возможность, — отмахнулась я. — Его сиятельство — мудрый человек, я отношусь к нему с глубочайшим уважением и прихожу за советом и наставлением. Ему лучше, чем мне знакомы нравы Двора, люди и сама придворная жизнь. Дядюшка не раз уберегал меня от ошибок и помогал разобраться в чужих интригах. И к тому же…
— Что?
— Его сиятельство не твердит мне о замужестве, не требует образумиться и не заламывает руки, печалясь о моем падении в глазах общества, — едко продолжила я. — Что же удивительного в том, что я стремлюсь провести время там, где меня не терзают чтением нравоучений? Я люблю моих родителей, но порой выслушивать причитания матушки просто невыносимо. Она радеет о моем благополучии и не желает понимать, что я вижу свое благополучие в свободе от всяческих уз и в служении Камерату. Дядюшке же мои устремления ближе и понятней, несмотря на то, что ему первому положено увещевать меня. Потому для долгих бесед я выберу главу рода, а матушку же с батюшкой навещу так, чтобы успеть обнять их, услышать об их добром здравии и уехать с сожалением, что не успела ими насытиться. И если бы вы не появились, то мне удалось бы сослаться на занятость, чтобы не обидеть близких мне людей, а теперь я и вовсе не смогла с ними поговорить даже те два часа, что мне оставались до возвращения.
