Я выглянула из тамбура на бурлящее, волнующееся, сизо-серое в декабрьских сумерках людское море. И тут чуть поодаль, слева, мой взгляд зацепился вдруг за чьи-то отчаявшиеся, словно пеплом присыпанные глаза. Я было скользнула по ним привычным взором — мало ли видела страдающих женских глаз на этих богом забытых полустанках! — и хотела уже отвернуться. Но что-то держало меня и не давало уйти, не позволяло нырнуть обратно в свой уютный, сворованный у царского чиновника мирок — мой призрачный, фантомный мирок с золочеными зеркалами, белоснежным, пусть и разномастным, фарфором и ковровой дорожкой по всему вагону. Что-то держало, палило, мучило…
Пытаясь отыскать ту женскую фигуру, я вдруг почувствовала, точно пелена упала с моих глаз. Гибкая, точеная осанка, которую не смог скрыть даже уродливый грубый платок, кое-как повязанный крест-накрест поверх грязного платья… темная прядь волос, упавшая поперек исхудавшего, растерянного лица… и знакомая родинка у припухлых, изогнутых губ. «Стрела Амура» — говорил про эти губы брат Митя. Таких губ и такой родинки — капризных, прекрасных, единственных — не было больше ни у кого в целом свете. Анечка! Аня Лопухина!.. Верная, любимая, давно потерянная моя подружка из той благословенной и тоже утерянной жизни.
Под локоть ее цепко держал какой-то солдат, грубо и громко переговаривавшийся с соседом. А она, подавшись в сторону, стремилась, видно, освободиться, но тиски были крепки, да и другая ее рука оказалась занята; присмотревшись, я заметила, что за нее цепляется девчушка лет трех, такая же грязная и испуганная.
Ну, конечно, конечно! Я же знала, что свадьба Анечки с Петром Волошиным состоялась еще в шестнадцатом, что муж ее, офицер, сражался в Белой гвардии. И вот теперь… Нужно срочно вмешаться, пока они еще здесь, пока не случилось непоправимого и в моих силах как-то их спасти.
Я подозвала коменданта поезда (муж не обращал на меня внимания, увлекшись разговором с людьми) и попросила его срочно доставить к нам в вагон «указанную особу». «Это приказание товарища Родионова», — многозначительно добавила я, кивнув в сторону Николая. Привыкший повиноваться приказам, комендант быстро подошел к солдату, и я с ходу уловила в воздухе флюиды ссоры, ненависти, резкой перепалки. Солдат, похоже, не хотел отдавать Анну, было видно, как покраснело его лицо, и до меня долетели отголоски грубого мата, от чего я давно уже отучилась краснеть в нашей кочевой жизни. Наконец, сообразив, видимо, что с приказанием Родионова лучше не спорить (тут надо отдать должное моему мужу: потом, когда он узнал об этой истории, ему и в голову не пришло попрекнуть меня за мою опасную самодеятельность), солдат нехотя отпустил Анечкин локоть, и спустя несколько мгновений она вместе с дочерью уже стояла в тамбуре, рядом со мной. Несколько коротких восклицаний, недоверчивый и отчаянный взгляд, искра узнавания в измученных глазах — и вот мы уже крепко обнимаемся, а она плачет у меня на груди, не в силах сдержать горе. И девочка плачет тоже, не понимая, что происходит вокруг, но чувствуя слезы и боль матери…
Мне казалось, что обе они пытались выплакаться за долгие дни, когда не могли, не смели дать волю своим чувствам, и что только рядом со мной обрели наконец надежду и призрачный, слабый отзвук душевного покоя.
Все, что рассказала мне потом Аня Лопухина (теперь она, впрочем, давно уже Волошина, но для меня, в моей памяти, по-прежнему носит милую девичью фамилию, под которой я помню ее с детства), трудно, почти невозможно передать словами. Я запишу лишь то, что сумела понять из ее сбивчивого, перемешанного с мучительными паузами и залитого горькими, отчаянными слезами рассказа, — запишу, как сумею и как выдержу…
Часть, где служил ее муж, шла на соединение с Деникиным. Это было где-то поблизости отсюда. Аня не могла назвать ни станицы, ни дня, в который произошло ужасное. Петр Волошин, всегда считавший, что, заботясь о своих солдатах, офицер заботится о себе самом и о той баталии, которую нужно выиграть, делал все, чтобы донести до бойцов идею и принципы Белого движения. И, надо признаться, ему это удавалось: в полку Волошина практически не было дезертиров, а на любые большевистско-агитационные речи волошинские солдаты отвечали жестко и однозначно: пулей или штыком. Однако военное счастье отвернулось от них, и часть попала в засаду. Волошину удалось уйти, и он шел на юг, надеясь догнать своих и снова встать в строй. Но не смог устоять перед искушением завернуть в Новый Оскол, где уже были красные, но там жила и ждала его Анна с маленькой Олечкой, снимая флигель у старых знакомых отца. Он надеялся, тайком повидавшись с любимыми, снова отправиться в путь… Однако человеческое предательство — теперь уже никто не узнает, чье именно, — помешало его планам и погубило Волошина.
— Ночью они ворвались в дом, — говорила Анна монотонно, едва слышно и неестественно спокойно, и это чудовищное спокойствие пугало меня и заставляло думать, что с ее психикой не все ладно. — Нас вытащили во двор; Олечка громко плакала, а я чувствовала один холод… снег… крики… Я успела накинуть что-то на дочку, а сама оказалась совсем раздетой. Люди, которые арестовали Петра, ничего не знали о нем, кто-то сообщил им, что здесь ночует белый офицер, давний знакомый хозяев дома, которых там и близко не было. Может быть, именно это и заставило его придумать легенду, которая спасла нас с Олей…
В темном сарае, куда их затолкнули после ареста, после криков «В расход этих буржуев! Нынче не старое время, теперь наш черед судить да расстреливать!», после всех побоев и оскорблений Анна словно окаменела. Она плохо ориентировалась в происходящем; мир, в котором она жила до сих пор — несмотря на все потрясения, войны и революции, — был защищенным любовью, верностью и надеждой на лучшее, и теперь она совсем потерялась. А Петр молча привлек к себе плачущую, замерзшую, до смерти напуганную дочку и просидел так почти до утра, хмуро что-то обдумывая.
Жена боялась нарушить его молчание и ни за что на свете не промолвила бы ни слова, если б перед самым рассветом небритый, полуодетый, страшный, но смертельно родной человек не озарил ее странным и радостным голубоватым светом поднятых на нее ласкающих глаз.
— Ничего не поделаешь, родная, — сказал он так, будто отвечал на ее реплику. Словно и не было многочасового молчания, а они вели тихую и неспешную беседу в ее старой гостиной, у камина, под немолчный бой старинных часов. Били, разумеется, не часы, — била канонада, но Анне так хотелось вернуть прошлое, что она готова была забыть обо всем и только слушать его голос и смотреть, смотреть на него… — Ничего не поделаешь, так уж сложилось. Теперь послушай меня…
И дальше Петр стал говорить совсем уже страшное. Что бы ни случилось, внушал он ей твердым тоном, что бы ни произошло со мной на твоих глазах, — ты не знаешь меня. Ты не моя жена, а Олечка — не моя дочь. Вы гостили в этом доме и просто дали приют человеку, отрекомендовавшемуся старым знакомым сбежавших хозяев. Одно дело — просто богатая дамочка «из бывших», и совсем другое — жена белого офицера, только что пойманного и приговоренного военно-полевым судом, понимаешь? Если вы с Олечкой сыграете свою роль правильно, они поверят нам. Только в этом случае у меня есть шанс спасти вас…
