Напоследок он взял ее руку, и ей показалось, что его взгляд быстро и зорко обследует все уголки ее тела. Не просто целитель, а еще и владеющий врачебной магией друидов! Марианна усмехнулась и обессиленно покачала головой. Какой же наивной она была, полагая, что знает о нем все!
– Обошлось, – наконец услышала она его легкий вздох облегчения, но ничего не сказала, отвернулась от него и только прикусила губы, когда его ладонь ласково скользнула по ее щеке.
Над котлом уже поднималось облачко пара. Установив поближе к огню большую деревянную лохань, он опрокинул в нее котел, добавил холодной воды и обернулся к Марианне. Встретившись с ним глазами, она покривила губы в горькой усмешке и вдруг громко рассмеялась.
– Ты думаешь, что сможешь меня отмыть?! – спросила она сквозь смех, полный безумного веселья. – Ты действительно так думаешь?
Лучше бы она разрыдалась – слезы, по крайней мере, принесли бы ей хоть немного успокоения. Но в ее глазах не было ни намека на хотя бы одну слезнику – только сухой болезненный блеск и огонек подступающего безумия. Робин внимательно посмотрел на нее: плечи расправлены, голова высоко поднята – вся напряженная и звенящая, как перетянутая тетива, которая вот-вот порвется.
Взяв ее за плечи, Робин рывком поставил Марианну на ноги, и она замолчала, опустила глаза и позволила снять с нее чужое сюрко. Подхватив ее на руки, он отнес ее к лохани и опустил в воду, в которую она погрузилась до подбородка и закрыла глаза. Робин тем временем занялся травяными отварами, готовившимися в двух чашках, исходивших паром: одна – остро пахнущим, вторая – мятным и пряным. Процедив отвары, Робин принес Марианне две кружки и поочередно подал их. Вдохнув мятный аромат первого отвара, Марианна узнала по запаху успокоительный сбор.
– Пей, – сказал Робин в ответ на ее взгляд, – тебе надо успокоиться.
Она не стала спорить, просто молча выпила отвар, который был довольно приятным на вкус. А вот нестерпимая горечь содержимого второй кружки оказалась ей совершенно незнакома, несмотря на все ее знания трав, и она вопросительно посмотрела на Робина.
– Если от насилия над тобой произошло зачатие, это лекарство избавит тебя от беременности.
Ее лицо вновь полыхнуло ярким румянцем стыда. Она поднесла к губам кружку и, посмотрев ему прямо в глаза жестко сузившимися глазами, так же жестко спросила:
– А если мы с тобой зачали дитя?
– Этот отвар оказывает нужное действие, когда выпит в течение суток, – ответил Робин, глядя на Марианну темными от боли глазами. – Если ты понесла от меня, с нашим ребенком ничего не случится. Он родится в положенный срок. Поэтому можешь смело пить.
Она слегка прищурилась и сказала то, что ударило его еще больнее:
– Сутки? В таком случае отвар не убьет семя Роджера Лончема.
Робин ничего не сказал Марианне в ответ. Он молча смотрел на нее, не узнавая любимую. Никогда прежде он не находил в ней подобную жесткость, граничившую с беспощадностью. Но по ее глазам, замершим в ожидании его ответа, он понял, что ее беспощадность направлена на нее саму. Она ничего не скрывала, не щадила себя, чтобы у него не осталось никаких заблуждений на ее счет.
– И все же выпей отвар. Возможно, все и так обойдется. Если нет, отцом твоего ребенка буду я, Мэриан, и никто другой.
Не отрывая от него взгляда, она стремительно выпила горький отвар, откинула голову на высокий край лохани и закрыла глаза. Робин молча омыл теплой водой ее лицо, потом покрытое синяками и ссадинами тело. Он долго разбирал ее волосы, так долго, словно они оставались по-прежнему длинными, а не были безжалостно срезаны над самым затылком. Он вынимал из них застрявшие соломинки, расчесывал гребнем, мыл, снова расчесывал, чувствуя, как Марианна наконец-то начинает потихоньку расслабляться.
Когда вода почти остыла, Робин помог Марианне подняться, закутал ее с головой в большое льняное полотенце, вытер досуха и облачил в длинную просторную сорочку, которая нашлась в сундуке с одеждой. Марианна беспрекословно подчинялась, и лишь когда его рука, слегка дрогнув, коснулась клейма, вспухшего рубцами над лопаткой, вздрогнула, как от удара кнута. Робин уложил ее в постель, и она уже не пыталась сопротивляться, когда его руки вновь прикасались к ней с прохладными примочками, протирали лечебной настойкой. Закончив, он укрыл ее мягким покрывалом, сел рядом и взял ее руку в свои ладони.
– Родная!.. – тихо позвал он.
Она, не открывая глаз, помотала головой:
– Не говори ничего. Позволь мне уснуть.
Робин поправил на ней покрывало, провел ладонью по влажным волосам, коснулся поцелуем ее виска. Как еще он мог успокоить ее, убедить, что она по-прежнему любима им и дорога ему, несмотря на случившееся, если ни говорить, ни слушать она не захотела? Марианна осталась лежать неподвижно, не шелохнувшись и не открыв глаза. Убедившись, что ее дыхание стало тихим и ровным как знак наступления сна, в котором она сейчас нуждалась больше, чем в каком-либо утешении, Робин встал с постели и подошел к очагу.
Подбросив еще охапку дров в начавшее было угасать пламя, он налил в кубок вина и опустился на застеленный оленьими шкурами пол, чувствуя себя совершенно опустошенным. Отпивая мелкими глотками вино, он смотрел вглубь яркого веселого огня, но видел не его. Застывшие глаза Марианны, следы веревок, которыми ее связывали и взнуздывали, ее сбитая в кровь спина, увенчанная свежим багровым клеймом, следы на ее теле, оставленные ножами и множеством грубых рук – вот что представало его взору, сменяя друг друга и возвращаясь снова. Он настаивал на том, чтобы она осталась в Шервуде, где он мог бы защитить ее от любого посягательства, и сам же проводил ее в замок, уже находившийся во власти Роджера Лончема…
Сдавленный рык прокатился по горлу Робина. Почему он не помешал ей, не послушался своего предчувствия – ведь все в его душе вчера твердило об опасности? Не остановил, не вернул в Шервуд, напротив, подождал, как обычно, пока не убедился в том, что она миновала ворота Фледстана, и только потом вернулся в лес. А для нее именно в тот миг, когда он решил, что она в безопасности, началась череда страшных часов. Против воли вспоминая рассказ Гая с подробностями насилия, учиненного над Марианной, Робин закрыл ладонью лицо. Гай действительно отравил его, как и обещал Джону, но не ядом, а словами.
– Бедная моя девочка! – хрипло прошептал он. – Моя милая нежная девочка!
Он много повидал в своей жизни, но в самом страшном сне ему не могла бы привидеться такая расправа пусть с саксонкой, но знатной и благородной девушкой. Почему Лончем – рыцарь и знатный лорд, каким бы он ни был по своей сути, – решил не ждать обряда венчания? Из неодолимой похоти или желания наказать ту, которая столько раз отвергала его сватовство? Нет. Ведь приказ принца Джона давал ему все основания и так считать себя победителем. Что-то другое толкнуло Лончема и на насилие, и на последовавшие за ним беспримерно жестокие поступки по отношению к Марианне. Что-то другое. Или кто-то? И надо ли искать таинственного, неизвестного врага, если давний, знакомый враг, не однажды доказавший и свою беспринципность, и беспощадность, оказался в том же месте и в то же время, где и когда творилось зло?
